— Я не знаю, что еще можно сделать, — сказал он неподвижному телу, приподнял его и переместил на ложе, чтобы она могла вытянуться во весь рост. Затем сбросил туфли, лег рядом и, заключив в кольцо своих рук, обнимал бережно и нежно, убаюкивая теплом и спокойствием своего большого тела. Он лежал неподвижно, слушая дыхание Тинкер и вдыхая едва различимый нежный аромат ее волос. Ритм ее дыхания изменился, и Том понял, что она уже не притворяется спящей, а действительно уснула.
Через несколько минут Том тихо высвободил руку. Он никогда еще не чувствовал себя таким бодрым. Рука немного затекла, хотя Тинкер была очень легкой. Бесшумно двигаясь, он выключил яркий верхний свет, укрыл ее паркой и бережно закутал ее ноги в какой-то свой старый свитер — как в спальный мешок. Затем принес стул, зажег все свечи, что стояли в блюдцах на полу, и стал смотреть на спящую девушку.
Бежали минуты, а он все смотрел на нее, смотрел так, как невозможно было, когда она бодрствовала и отвлекала его игрой глаз и постоянно меняющимся выражением лица. Теперь Том-мужчина уступил место Тому-художнику. Он всматривался в редкостный цвет ее волос, что пышно обрамляли прекрасно вылепленный лоб — они казались бледно-коралловыми; такой цвет он раньше видел только внутри некоторых раковин, цвет скрытого пламени, благородный и изменчивый, алый, рожденный пламенем свечей. Ее брови и ресницы были словно бы нарисованы гениальным каллиграфом, а изгиб свежих полных губ даже во сне казался высокомерно-победным. Ее профиль был очаровательно чист. Каждая черта — закругленный подбородок, прямой нос, линии щек — словно бы выточена с удивительно точным соотношением кости и плоти, ни на миллиметр больше или меньше.
Время шло, Том погрузился в мечты. Когда-нибудь — он точно знал это — он будет писать эти мгновения, которые провел, глядя на спящую Тинкер. Он будет писать их снова и снова. Еще непонятно, как он воссоздаст их, каким образом ему удастся перенести на холст этот удивительный, не поддающийся словам всплеск чувств, которые он испытывал сейчас, сидя при свечах в своей белой мастерской и охраняя покой этой чудесной сказочной спящей красавицы, смутно различимой в неярком пламени свечей.
Он понимал только, что важна каждая секунда и каждая деталь; все — и тихое гудение обогревателей, и тень ее ресниц, упавшая на щеку… А сходство… нет, в его живописи не будет сходства, там будет нечто большее — по крайней мере для него.
Красота Тинкер — это лишь часть случившегося с ним чуда. Он хотел дать ей что-нибудь, хотел с каждой минутой все сильнее. Он чувствовал свою глубинную связь с нею, связь, не поддающуюся логике, невыразимую словами. Ее прелесть ударила ему в голову, подобно только что открытому шампанскому — он откликнулся всем своим существом. Может быть, потому, что он так ясно представил себе ее прелестной маленькой девочкой, у которой была настолько ужасная жизнь, что она пока не осознала этого. Может быть, потому, что она так откровенно и безжалостно рассказала ему о себе, может быть, потому, что она была так проста и безыскусственна и словно бы не ведала о своей прелести, может быть, от почти детского чуда ее поцелуев, от аромата ее волос или даже от ощущения сильных ее плеч у него под руками…
Внезапно он поднялся и бесшумно направился к стенному шкафу, где хранил рисовальные принадлежности. Взяв папку белой бумаги и мягкий карандаш, он вернулся на свой стул. «Это будет просто мгновенный портрет, как на вечеринке», — подумал он; он делал такие с ранних лет — врожденный талант, которым он никогда не гордился, но она хотела сходства, и по крайней мере это он может ей дать. Он работал ловко и уверенно, набрасывая голову Тинкер до плеч, наполовину укрытых паркой. Закончив набросок, посмотрел и покачал головой. Да, это Тинкер, безусловно Тинкер, все самое главное в Тинкер, это безусловно ее портрет — но сколько еще художников могут сделать то же самое? А фотоаппарат, возможно, сделает еще лучше. «Но есть кое-что такое, что я могу сделать, а камера не может», — подумал Том и нарисовал вокруг наброска огромное сердце. Для Дня святого Валентина было рано — он предстоял через пять-шесть недель, но какого черта? «Моей Валентине», — начертал он под рисунком и уже хотел подписаться, как вдруг обнаружил, что хочет, страстно хочет добавить еще три слова. «Я люблю тебя», — приписал он.
— Черт меня побери, — сказал он вслух, в сильном удивлении. — Как же это получилось? — Том Страусс встал со стула и начал мерить шагами студию. В знакомом, родном и безопасном пространстве студии он чувствовал себя сорванным с якоря, как корабль, выброшенный в штормовое море, как корабль, уносимый течением. — Как же это получилось? — повторил он, продолжая шагать. Наконец остановился, вцепившись руками в оконную раму, и стал смотреть на парижские крыши и трубы, едва видимые в слабом свете луны. Сердце его успокоилось. Это случилось, неважно как, понял он. И куда бы его ни повело это новое чувство — он пойдет. Слишком захваченный эмоциями, чтобы думать о сне, и несколько смущенный тем, что не знает, что делать дальше, он подошел к ложу, на котором спала Тинкер, и лег на ковер, глядя сквозь ночное небо на новые горизонты, открывшиеся ему.
— Почему ты улыбаешься? — спросила Тинкер.
— Я… я не слышал, как ты проснулась.
— Долго я проспала?
— Не знаю точно, час или чуть дольше, — сказал он, усаживаясь на полу.
— Спасибо за то, что укрыл меня, — Тинкер, лениво потягиваясь, стала выбираться из-под парки. — Это, должно быть, смена часовых поясов.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, волнуясь.
— Так, словно я проспала несколько дней. Словно заново родилась, словно цыпленок, только что вылупившийся из яйца.
— Ты хочешь сказать, что ничего не помнишь?
— М-м… нет, — сказала она задумчиво. — Боже ты мой… добрый, милосердный… Я только помню, что смотрела твои картины, а потом, после этого… провал. Скажи, а кто снял с меня ботинки?
— Фея, — сказал Том, сел на ложе, обнял ее и поцеловал. — Это тебе ничего не напоминает?
— Я не уверена… пожалуй… немножко. — Казалось, она пребывает в сомнениях.
— А тебе это нравится? — спросил он и поцеловал ее еще раз, до дрожи. «Не надо было позволять ей спать, — подумал он, — нельзя было выпускать ее из объятий, теперь мы уже не дышим в унисон. Но, с другой стороны, если бы она не уснула, разве смог бы я так быстро понять, что я ее люблю?»
— Нравится? Да, очень, — ответила Тинкер. — Очень нравится.
— Ты все еще боишься?
— М-м, — недоверчиво протянула Тинкер. — Я действительно так сказала?
— Ты совсем ничего не помнишь?
— Ну… может быть… Я не могу сказать с уверенностью. — Она улыбнулась коротко и лукаво, давая понять, что готова играть с ним, пока не устанет. «Она опять возвращается к флирту, автоматически используя технику, которая в прошлом приносила успех, — отметил Том, — но я ей не позволю». Он решил, что она действительно смущается, и подумал, что снять это можно только шоковой терапией.
