мне — четырнадцать, но отец почему-то решил, что я могу обидеться, поэтому фотографироваться с ними позвали и меня.
Я стала рядом с отцом, но Паула рванула ко мне, стала отпихивать, вопить: «Уходи… уходи…» Пине было страшно неловко, и она попыталась приструнить Паулу, а отец — погладить по блестящим каштановым кудряшкам. И тогда Паула ударилась в рев и с криком: «Мой папа!» — изо всех сил пнула меня в ногу. Я лишь потирала «травмированное» место — больно, блин. Но что делать, думала, маленькая же, хоть и злючка невоспитанная.
Не помню, наказали ее или просто взяли на руки, но позднее, в самый разгар праздника Паула куда-то исчезла. Ее хватились и начали всей свадьбой обыскивать ресторан.
Я нашла ее на кухне. Вся перемазавшись, она сидела на полу и запихивала в рот пирожное, не знаю, какое по счету. Когда я попыталась заговорить с ней и отвести к ее матери и моему отцу, Паула сердито посмотрела на меня и промямлила: «Ты что, не поняла? Уходи! Это больше не твой папа! Это мой папа!» И хоть за последние пару часов ничего не поменялось, и она была все тем же ребенком четырех лет, а я — подростком на десять лет ее старше, я, не спуская с нее глаз, сообщила во всеуслышание: «Вот она!» — а ей сказала тихо и зловеще: «Нет! Мой! МОЙ!!!»
Когда через несколько секунд подоспела Пина и, бросив мне благодарный взгляд, подхватила на руки нашедшуюся Паулу, та была пунцовой и совершенно невменяемой — кричала, брыкалась, кусалась и дрыгалась во все стороны, рискуя с рук Пины грохнуться обратно на пол. Платье Пины из молочно-белого в момент превратилось в разноцветный клоунский наряд. Да у нее и без того был такой вид, будто ей только что заехали тортом. Справиться с Паулой смог только отец, но праздник на этом закончился, и все разъехались по домам.
Мне до сих пор неприятно вспоминать про мой косяк с этой маленькой заразой. Другого отца, кроме нашего, у нее никогда не было. Потом, конечно, я «отошла», кажется, «переросла» и Паула, но чувства наши по отношению друг к другу так и остались прохладными. Наверно, поэтому я не люблю ее: какое-то время мне казалось, что она сказала правду, и отец не только ушел от мамы к Пине, но и от меня отказался ради нее, Паулы.
Вторая семья…
«Слушай, мам, давай тоже заведем себе вторую семью?»
«Катюш, только вот не надо сейчас истерить».
«Я не истерю, мам».
«Ка-ти-ка, а у нас для тебя сюрприз. Мы…»
Я у них. Отца и Пины. Мне лет пятнадцать. Меня иногда приглашают к ним в Веддинг, вернее, я сама туда приезжаю. Нашей старой трехкомнатной квартиры больше нет, мы с мамой живем теперь в двушке во Фридрихсхайне. Отец еще преподает в Институте Техники, тогда — Институте Бойта. Они с его семьей поселились неподалеку, да так там и остались.
Отец и Пина улыбаются мне. Улыбка Пины робкая, но счастливая.
— Катика… у тебя будет братик. Или сестричка.
Из меня рвется истерический смех. Вопль. Возглас. Отец сияет счастьем предстоящего отцовства, еще одного. Если сейчас я и выдам что-либо неадекватное, он все равно не услышит.
Но даже не лицо отца тормозит меня, а Пина. Ее робкая, счастливая улыбка, то тепло, что светится из ее глаз, глаз уже однажды матери, а скоро она еще раз ею станет — но и боязнь: Пина всегда меня немножко побаивалась.
Я тогда милостиво улыбаюсь — в первую очередь Пине. Ну, а отец-то ничего иного от меня и не ждал.
— Поздравляю. Нас, — говорю им, и они вдвоем обхватывают меня с обеих сторон. — Па, а если… снова девочка родится.
— Ну, тогда будем так, — улыбается отец.
Его улыбка, как всегда, заразительна. Уверена, когда-то мама тоже так считала.
Кстати, мама…
Она возвращается домой после родительского собрания, тащит в сумке с контрольными какие-то продукты, хоть я, кажется, говорила ей, что ужин приготовлю сама. А может, не говорила. Машины у нас нет.
После ужина мама садится работать. Недавно у них в школе ей помимо математики дали русский. Она давно это добивалась даже не из-за одного только повышения зарплаты. Теперь у мамы больше работы, но ведь и я уже большая и за мной уход не нужен.
Подхожу в кабинетный угол, который она отгородила в зале для своего рабочего стола:
— Ма-ам, мамочка…
— Ох, господи, Катюх, ну чего тебе…
Сейчас как-то особенно остро чувствуется, что мать на износе. Может, не стоит тогда сейчас об этом с ней?
— Да… у них там сюрприз.
Мне плевать, что, они, возможно, сами как-то хотели ей об этом сказать. Хотя зачем это им? Да дура я, что ли? Наверняка отец надеялся, что узнает мать об этом от меня.
— У них сюрприз, — повторяю, будто китайский болванчик.
— Да? У кого?
— Мам! — кричу я, уже не в себе.
Мать вздрагивает, выходит из своего замученного оцепенения и спрашивает:
— Кать, что там такое стряслось? С тобой все в порядке?
И до меня доходит, что я по меньшей мере инфантильна. Будто у матери моей дел никаких больше нет, кроме как вести наблюдения за новой, отдельной жизнью моего отца.
И тогда я мигом успокаиваюсь, вернее, заставляю себя успокоиться и просто сообщаю ей:
— У Пины ребенок будет.
— Да?
Тут все же молоточек колотит меня больно где-то внутри: расстроится мама?
— На здоровье. Они уже знают, кто?
— Наверно, нет еще.
Больше мы с мамой к этой теме не возвращаемся, пока месяцев этак через семь мне не звонит отец и не сообщает:
— Катика! Твой братик! Эрнест родился!
О, боже ж мой. Эрнест.
— Ура-а-а! — ору я в телефон и требую, чтобы отец дал мне Пину.
— Па-аз-драв-ля-ю! Нас! — ору я Пине и чувствую, как она улыбается на том конце связи.
— Я сейчас к вам приеду, — торжественно
