счастью, она не душила меня жалостью. Я всегда мог рассчитывать на то, что Слоан будет Слоан. В шторм, когда я тонул, она была моим спасательным кругом.
Отчасти я стеснялся показать ей эту сторону себя — сырую и неприкрытую, запутавшуюся в ошметках маски, которую я обычно надевал для мира. Легко было быть Ксавьером Кастильо, наследником миллиардера и тусовщиком; мучительно было быть Ксавьером Кастильо, мужчиной и разочарованием. Человеком с испорченным прошлым и неопределенным будущим, у которого было много друзей, но не было никого, на кого можно было бы опереться.
Слоан сильнее всего походила на мою возможную опору, а я ей даже не нравился. Но она была здесь, я хотел, чтобы она была здесь, а это было больше, чем я хотел от кого-либо в своей жизни.
Она осмотрела меня, ее лицо стало мягче обычного.
— Но я, наверное, не тот человек, который должен спрашивать о горе. Я не могу… — небольшое колебание. — Я не могу плакать.
Это удивило меня настолько, что я отвлекся от ненависти к себе.
— Образно?
— Буквально, — она провела большим пальцем по бусинам своего браслета дружбы, словно раздумывая, стоит ли продолжать. — Я могу заплакать, если мне больно, — наконец сказала она. — Но я никогда не плакала от грусти. Я была такой с самого детства. Я не плакала, когда умерла кошка нашей семьи или когда умерла моя любимая бабушка. Я не проронила ни одной слезинки, когда мой жених… — она резко остановилась, и ее лицо на долю секунды потемнело, прежде чем вернулось самообладание. — В любом случае, ты не единственный, кто чувствует себя чудовищем из-за того, что не может заплакать, когда должен.
Она взяла со стойки бутылку скотча и налила немного в хрустальный стакан. Это был ее третий бокал за вечер.
Жених. Ходили слухи, что она была помолвлена много лет назад, но никто не мог этого подтвердить — до этих пор. Слоан была известна своей скрытностью в отношении личной жизни, и ей помогало то, что в то время она жила в Лондоне, вдали от злобной манхэттенской машины сплетен.
Я молча наблюдал, как она потягивает свой напиток.
Идеальная прическа. Идеальная одежда. Идеальная кожа. Она была воплощением безупречности, но я начал замечать трещины под ее отполированным фасадом.
Вместо того чтобы умалять ее красоту, они ее дополняли.
Они делали ее более реальной, словно она не была неуловимой мечтой, которая ускользнет сквозь мои пальцы, если я попытаюсь прикоснуться к ней.
— Кажется, у нас все больше и больше общего, — пробурчал я. Дерьмовые отцы. Проблемы с обязательствами. Мы срочно нуждаемся в терапии.
Кто сказал, что взрослые не могут сблизиться из-за травмы?
Слоан, должно быть, ожидала, что я буду выпытывать о ее женихе, потому что ее плечи заметно расслабились, когда я поднял свой бокал.
— За монстров.
Мягкий блеск озарил ее глаза, и она подняла свой бокал.
— За монстров.
Мы выпили в молчании. В доме было темно, часы двигались к часу, а за воротами собралась целая армия репортеров, готовых превратить смерть моего отца в цирк для СМИ.
Но это была проблема утра. Пока же я грелся в тепле своего напитка и в присутствии Слоан.
Она не была ни другом, ни семьей, и в плохой день, на ее фоне айсберг «Титаника» казался тропическим раем. И все же, несмотря на все это, не было никого другого, с кем бы я предпочел провести сегодняшний вечер.
Суббота ознаменовала мой последний вздох перед тем, как на меня обрушилось цунами прессы и бумажной работы.
Следующие несколько дней пролетели в вихре похоронных мероприятий (экстравагантных), запросов СМИ (непрекращающихся, но оставшихся без ответа, за исключением заявления для прессы, которое подготовила Слоан) и юридических вопросов (сложных и вызывающих головную боль).
Мой отец оставил подробные указания по поводу своих похорон, и нам оставалось только выполнить их.
Его завещание было совершенно другим.
Во вторник после его кончины я сидел в библиотеке вместе с семьей, Эдуардо, Слоан и Сантосом, нашим адвокатом по наследству.
Чтение завещания началось, как и ожидалось.
Тетя Лупе получила дом для отдыха в Уругвае, дядя Эстебан — коллекцию редких автомобилей моего отца, и так далее, и тому подобное.
Затем дело дошло до меня, и оказалось, что отец в последний момент изменил условия моего наследования.
По залу прокатился ропот, и я выпрямился, когда Сантос начал читать условия.
Моему сыну Ксавьеру я завещаю все оставшиеся основные и ликвидные активы на общую сумму семь целых девять десятых миллиарда долларов при условии, что он займет пост генерального директора до дня своего тридцатилетия и проработает в этой должности как минимум пять лет подряд. Компания должна приносить прибыль в течение каждого из этих пяти лет, а он должен выполнять обязанности генерального директора в меру своих возможностей, определяемых заранее выбранным комитетом, каждые шесть месяцев, начиная с первого дня его официального пребывания на посту генерального директора. Если он не выполнит вышеуказанные условия, все оставшиеся основные и ликвидные активы будут распределены на благотворительные цели в соответствии с нижеприведенными условиями.
Зал ахнул, прежде чем Сантос прочитал следующий абзац.
— Все активы на благотворительность? — вскрикнула тетя Лупе. — Я его сестра, и мне достанется жалкий дом для отдыха, в то время как благотворительная организация получит восемь миллиардов долларов?
— Вы, должно быть, неправильно прочитали. Альберто ни за что бы так не поступил…
— Ксавьер — генеральный директор? Он что, хочет полностью разорить компанию?
— Это возмутительно! Я звоню своим адвокатам…
Крики и проклятия на испанском как пули рикошетили от стен, когда моя семья погружалась в хаос.
Эдуардо, Слоан и я были единственными, кто не проронил ни слова. Они сидели по обе стороны от меня, лицо Эдуардо было задумчивым, а Слоан — бесстрастным. В другом конце комнаты Сантос сохранял нейтральное выражение лица, ожидая, пока утихнет возмущение.
В голове прозвучала первая строчка моего положения о наследстве.
Я завещаю все оставшиеся основные и ликвидные активы на общую сумму семь целых девять десятых
