Действуя заторможено, перевожу взгляд на маму. Я и не заметила, как они с Самойловой вошли в палату.
– Что с ней?! – с тревогой смотрит на меня, обращаясь при этом к Надежде Петровне, – это от лекарств?
– Не должно…
И тут мама замечает зажатый в моей дрожащей ладони телефон.
– Что там?..
Выдергивает одним движением, разворачивает экраном к себе. Быстро листает ленту сообщений и злорадно усмехается.
– Сам все сделал… идиот… зря я только напрягалась…
Я обнимаю живот руками и, устало прикрыв глаза, поворачиваюсь к ним спиной. Не хочу никого видеть. Ни видеть, ни слышать… Ни разговаривать…
– Аня… что–то ты мне не нравишься, – подает голос мамина подруга.
– Уйдите… – сиплю еле слышно.
– Давай давление померим…
– Выйдите!.. – повторяю громче.
Палата пустеет, но через несколько минут Самойлова возвращается, чтобы самолично поставить мне капельницу с успокоительным.
– Ты ребенка–то еще хочешь?.. Или уже все?.. Лечиться будем?!
– Будем.
Не знаю, действуют на меня так седативные препараты, или это шок… Но внутри пустота. Словно своим предательством Матвей выстрелил в грудь, выбыв из нее все чувства. Оставив зияющую дыру…
Мне не хочется плакать. Ругаться, выяснять отношения. Жалеть себя тоже не хочется…
Вообще, ничего не хочется. Просто отключиться, впасть в кому, чтобы ни о чем не думать…
От меня одни проблемы. Он прав, я это чувствовала. Навязалась ему сама, пристала со своей любовью, залетела сразу же… Пусть и невольно, натравила на него свою мать… Кому это надо?!
Да, я сама во всем виновата! Не Матвей и не Алла, а именно я.
Влезла в их пару, увела его у Аллы, перевернула жизнь вверх дном. Повисла на шее камнем со своей беременностью.
Под головой раздается жужжание. Нырнув рукой под подушку, достаю телефон, на экране которого высвечивается «Эля».
Несколько секунд, не мигая смотрю в смартфон, а затем принимаю вызов.
– Аня, – взволнованный голос Матвея совершает удар по моей выдержке.
Слышать его больно. Особенно, если знаешь, что это в последний раз.
– Ты сняла обручальное кольцо… почему?..
Серьезно?! Он хочет предъявить мне претензию?!
– Где ты сегодня ночевал, Матвей? – тихо спрашиваю я.
Он не дурак, должен понять, к чему я веду.
– Дома…
– С кем?..
В трубке воцаряется тишина. Но такая оглушительная, что закладывает уши. Лучше бы он оправдываться начал. Соврал, что был сильно пьян и сам не помнит, как все случилось… Сказал, что все равно любит только меня…
Но он молчит… Молчит, полностью подтверждая свою вину.
– Я сделала аборт. У нас не будет ребенка.
– Повтори, что ты сказала… – шипит Матвей в ухо.
– Я. Сделала. Аборт. – изо всех сил стараясь, чтобы голос звучал ровно, проговариваю я.
– Врешь!
– Наш брак был ошибкой… Ты недостоин меня, Матвей, – глубоко вдыхаю, пытаясь унять дребезжание в горле, – я подаю на развод… Хочу забыть о тебе, как о страшном сне…
В трубке снова тишина. Но я знаю, чувствую, с каким напряжением он впитывает каждое мое слово.
– С тобой свяжется мой адвокат. Будь любезен, подписать заявление.
– С превеликим удовольствием, – усмехаясь, хрипит его голос.
Отключаюсь, не прощаясь. Желание плюнуть ядом напоследок пресекаю на корню. Не опущусь до уровня его Аллы.
Вот и все. Точка поставлена.
Матвей в прошлом. Никогда больше его не увижу, не загляну в глаза, никогда не услышу голоса и не почувствую его рук и губ на своей коже.
Не вдохну его запаха и не скажу ему «люблю»…
А моя ложь пусть останется на моей совести. Я оставляю за собой право ответить ему той же монетой.
Первый шок проходит, уступая место тупой боли в груди. Я начинаю задыхаться от подступающих слез. Перевернувшись на бок, глушу рыдания, вгрызаясь зубами в подушку.
Рискую сорваться, дать выход своей боли, но держусь, вспоминая о малыше. Только мысли о нем держат меня плаву. О моем ребенке, у которого никогда не будет отца.
Палата у меня комфортабельная и, соответственно, одноместная. Но в ней все время кто–то есть. Меня постоянно тормошат, ни на минуту не позволяя остаться наедине со своими мыслями. Без конца мерят давление и температуру, колют какие–то лекарства, заставляют принимать пищу и развлекают разговорами. Зачастую, сама Самойлова.
Подозреваю, по просьбе мамы, отвлекают меня от грустных мыслей.
Я же делаю все на автомате. Послушно глотаю таблетки, съедаю все, что приносят, и не капризничаю от того, что на мне от уколов и капельниц уже живого места не осталось. А все потому, что мне, во что бы то ни стало, нужно выносить и родить здорового малыша.
Каждый день ко мне приходит Наталья, приносит свою стряпню и остается не менее, чем на два часа. Ухаживает за мной, как за инвалидом, помогает принять душ, вывозит на прогулку во двор на коляске и много–много болтает.
Мама и папа приходят не чаще двух – трех раз в неделю. И если папа по большей части молчит, то мама не упускает ни единой возможности напомнить, какая же я беспросветная дура.
А мне все равно. Меня не трогают ее уколы, потому что после того, что сделал Матвей они ощущаются не более, чем комариные укусы. Я закрываюсь от нее невидимым колпаком и концентрируюсь на внутренних ощущениях, прислушиваюсь к малышу, мысленно с ним беседую.
И, мама, видя, мое состояние, быстро остывает, думает, что я в глубокой депрессии и снова начинает навязывать мне услуги психотерапевта.
А мне не надо! Все, что я хочу, чтобы мне никто о нем не напоминал! Неужели не понятно, если ковыряться в ране каждый день, она никогда не заживет!
Угрозу выкидыша снимают только к двадцати неделям. А выписывают домой на двадцать четвертой с диагнозом низкое предлежание плаценты, гипотония и относительное маловодие.
Несмотря на это УЗИ показывает, что плод развивается нормально и, что это… девочка…
Моя Маргаритка.
Правду говорят, дома и стены лечат. Ноябрь приносит с собой не только первый снег, но и успокоение. Несмотря на участившиеся приступы дурного настроения мамы, мне становится лучше.
Растущая в животе дочка вытесняет из меня холодную пустоту и наполняет нежным трепетом и ожиданием чуда.
Надев угги, парку и белую шапку с помпоном, выхожу в сад, чтобы пройтись по свежевыпавшему снегу.
– Погулять вышли? – спрашивает Анатолий Ильич, наш садовник, в зимнее время исполняющий обязанности дворника.
– Да… люблю первый снег… – отвечаю невпопад и спешу отойти в противоположную сторону сада.
Очевидно, старик страдает от дефицита общения, потому что может болтать и час, и два обо всем на свете, о погоде, курсе доллара, размере инфляции, о том, как будучи студентом, каждую осень ездил в колхоз собирать картофель, и как мать однажды нашла сигареты в кармане…
Принять на себя весь этот словесный поток у меня никогда не хватает выдержки, поэтому я стараюсь реже оставаться с ним наедине.
Иду к маминым розам. Они снова ушли под снег в цвету. До последнего радовали нас буйным цветением, а теперь стоят, пригнувшись под белыми шапками.
Жалко… Но так устроена жизнь, всему рано или поздно приходит конец. Обидно, когда это случается неожиданно, как удар со спины. Еще вчера роза цвела, источая тонкий аромат, а сегодня почерневшие бутоны свесили головы.
Набираю в ладонь снега, и сжав его в комочек, наблюдаю, как прозрачные капли, стекая вниз, омывают замерзшую красоту.
Ей уже ничем не помочь. Она мертва.
От раздумий отвлекает звук открывающихся ворот. Мама приехала. Странно, что так рано. Обычно раньше семи не возвращается.
Может, снова себя плохо чувствует?..
В последнее время, она часто недомогает. Осунулась, побледнела, иногда, закрывшись в кабинете, плачет. Но на мои вопросы, неизменно получаю: «не твое дело!»
– Анна! – окликает, заметив меня, – после прогулки зайди ко мне.
Утвердительно киваю и направляюсь дальше по тропинке вдоль дома на задний двор. Хочется посмотреть на хвойники под снегом.
