Соловьев закрывает глаза, молчит, а после начинает суетиться. Юрка выводит его в коридор. Они там говорят о чем-то вполголоса – слов не разобрать – и через несколько минут хлопает входная дверь. Арина так и стоит, прямая и гордая, и внимательно рассматривает голубой цветок на обоях. В кухне словно прошел Мамай: грязь, разруха и запах крови.
– Мир… – нарушает тишину, но на меня не смотрит.
Я подхожу к ней, за спиной становлюсь, зарываюсь носом в светлые волосы и дышу глубоко. Ее запах – мое личное успокоительное. Он мне необходим, как сильнодействующие препараты, которые можно добыть только по розовым рецептам. Смотрю на изгиб изящной шеи, скрытой под глухим воротом темной водолазки, и так сорвать эти тряпки хочется, губами коснуться, но мне нужно понимать, что на самом деле с моей Ариной происходит.
– Ты боишься меня? – задаю вопрос, который вытеснил собой все прочие разумные мысли. Мне нужно знать на него ответ, иначе…
Арина резко оборачивается и внимательно в глаза смотрит. Косметика смазалась, шрамы стали виднее, но меня это парит в самую последнюю очередь. Бывает так, что внутренняя красота человека настолько яркая, что перекрывает собой все несовершенства. Ничего не замечаешь, только светом любуешься, льющимся из самой души.
– Ты сумасшедший? – щурится, сдувает с лица прядь волос, а во взгляде возмущение пылает. – Хотя да, о чем я спрашиваю человека, который так самозабвенно дерется.
– Тебе это не нравится.
– Мне это очень не нравится, – кивает и снова на миг глаза закрывает, чтобы спрятать то, что в них отражается. – Я… это жутко было. Ты будто бы в дикое животное превратился.
– Боишься, – нахожу ответ и, не сдержавшись, до щеки ее дотрагиваюсь. Кожа теплая, а шрамы кажутся невыносимо горячими. – Прости, я не хотел тебя напугать. Но я не смог сдержаться, он тебя…
Арина нетерпеливо рукой взмахивает, прерывая меня.
– Мир, ты прав, я очень боюсь. До ужаса, – соглашается.
– Я не знаю, что сказать, но я никогда тебя не обижу. Никогда.
– Мир… я не хочу тебя потерять. Без тебя тоскливо очень, веришь? Но…
По ее лицу медленно текут слезы. Она плачет и, мелко дрожа, всхлипывает. На меня смотрит, лица касается, ощупывает его, словно слепая. А меня от короткого «но» в пот бросает. Что «но»? Я не хочу тебя потерять, но считаю, что без тебя будет безопаснее и спокойнее? Это она сказать хочет?
– Если ты не прекратишь, будет беда. Большая и страшная. И я не за себя боюсь, не тебя. За тебя, понимаешь?
Я медленно киваю, потому что мне вдруг становится трудно говорить. Горло сжимается обручем, пытаюсь сглотнуть, протолкнуть застрявший комок, но лишь дышу шумно.
– Не делай так никогда, пожалуйста, – просит. – Не надо из-за меня драться. Соловьев бы не сделал мне ничего плохого, смогла бы отбиться.
– Ты его оправдываешь? – выдавливаю из себя, а Арина упрямо головой мотает.
– Я просто не хочу думать о непоправимом, если оно так и не случилось. Мне и так тяжелых мыслей, страшных снов и комплексов хватает без Соловьева.
Арина смотрит на меня так, что будь я девчонкой, разрыдался бы в голос.
– Мир, я говорила уже это, но ты мог убить его. Он тупой придурок, но не надо его убивать. Никого не надо. Ты же себя этим уничтожишь, неужели не понимаешь? Мир…
Она вдруг целует меня. Порывисто, лихорадочно. Ее губы оставляют хаотичные метки на моем лице, а слезы остаются влажными пятнами на коже. Арина, как слепой котенок, тычется то в щеку, то в уголок губ, а то и вовсе едва носом мне глаз не выбивает. Смешная такая. У меня никогда не было такой девушки. За меня никто никогда так сильно не переживал, никто не умолял быть осторожным, не пытался вразумить, исправить. Никогда. Даже мать, которая уж точно по идее должна любить меня сильнее всех прочих. Но она всегда выбирала Игорьков. Арина – первый человек, ради которого хочется меняться. Чудеса…
– Он же заявит. В этот раз точно заявит! – волнуется, каждое слово отсекая от другого болезненным поцелуем, переполненным страхом и тоской. – Мирослав, тебя посадят. Нет, нельзя… надо что-то сделать. Мы придумаем. Все будет хорошо. Может, поговорить с ним? Может быть, мне на него заявить? Ой, Мир… Если он заявит, я скажу, что мы целовались с тобой в туалете. Совру полиции, пофиг. Но не делай так больше, ты очень глупый. Глупый, слышишь?
Она говорит и говорит, словами захлебывается, накручивает себя. Я ловлю ее, на подбородок пальцы кладу, сжимаю, чтобы на себя переключить, и целую. Хочется нежности, и я легко касаюсь ее губ своими. Но Арина запускает руки в мои волосы, прижимается крепко, такая трепетная сейчас, испуганная, что я не могу сдержаться. Просто не получается. Все остатки адреналина выплескиваются в этом поцелуе. Изливаются из меня бурным потоком. Кровь освобождается от яда, все дурное скрывается в тумане. Далеко остается все, случившееся сегодня, на первый план выступает моя дикая жажда обладать этой девушкой. Сделать ее своей во всех смыслах. Той, с кем можно будет взяться за руку и выйти наконец из темноты. С Ариной у меня получится.
– Пообещай, что не будешь так больше делать, – снова просит, когда нам приходится разорвать поцелуй, чтобы наполнить легкие воздухом.
И я обещаю новым поцелуем, хотя знаю: мне будет адски трудно исполнить обещанное.
18 глава
Арина
Рядом с Миром я чувствую себя голой. Душой, телом – всем своим естеством. Кажется, уже не осталось между нами преград, нет никаких барьеров. Я боюсь за него. Боюсь, что сделает глупость, что разрушит свою жизнь. Снова выберет насилие, наплюет на все и угодит за решетку. Его пальцы на моем лице, гладят трепетно, но с нажимом. Они порхают бабочкой и жалят пчелой. Мне хочется раздеться. Обнажиться для него. Показать себя, настоящую. Пусть сбежит, если ему не понравится. Но мне нужно, чтобы он увидел, какой я бываю без слоев штукатурки, которые сейчас и так растеклись по лицу, видны на коже уродливыми пятнами.
– Мир, подожди… мне в ванную нужно.
Воспользовавшись перерывом между поцелуями, я толкаю Мирослава легонько в грудь, отталкиваю от себя. Смотрю в голодные глаза, улыбаюсь. Теперь я готова. А там хоть трава не расти. Где-то в подсознании бьется испуганная маленькая девочка. Она кричит, убеждает меня не совершать глупостей. Не делать того, что сегодня окончательно добьет меня. Но я готова рискнуть. В моей сумке огромная косметичка – средства на все случаи жизни. Я забираю ее с собой в ванную, открываю воду и начинаю смывать слои косметики, за которой так привыкла прятаться. Гидрофильное масло, пенка для умывания – и вот, в заляпанном зубной пастой зеркале отражается та, на которую мне самой невыносимо смотреть.
Уродка с перекошенным ртом, исполосованными щеками и шрамами, стекающими вниз по шее. Они уродливые, я их ненавижу, но они – часть меня. С ними приходится мириться. Хотя бы пока не накоплю на полную пластику. Я чувствую присутствие Мирослава за стенкой, но вдруг становится страшно сделать последний шаг. Очень страшно, но я набираю полную грудь воздуха и распахиваю дверь, едва справившись с простым замком. Мир стоит в коридоре. Нависает надо мной, создавая иллюзию собственной хрупкости. Вокруг горит яркий свет, но мне он ощущается интимным полумраком. Обман зрения, иллюзия, но в ней комфортнее всего.
– Ты…
– Урод?
– Красивая, – говорит, а я не верю.
– Разве вот это может быть красивым?
Я очерчиваю пальцами шрамы. Нарочно выпячиваю каждый, будто хоть один из них возможно не заметить. Я будто бы бросаю все свои несовершенства в лицо Мирославу, заставляю его на них смотреть. Он смотрит. Я ищу в его взгляде отвращение, но его там нет. Только что-то темное, порочное и сладкое, от чего голова кружится.
– Ты точно извращенец.
– Вероятно. В этой жизни ни в чем нельзя быть уверенным до конца.
Моя спина ударяется о стену, лопатки пронзает слабая боль, но она ничто по сравнению с трепетом, который испытываю, глядя в стремительно темнеющие глаза Мирослава.
