занял Максимилиан Серра, вокруг был чёрный ночной лес, такой же непроглядный, как и серость внутри, а сама Маргарета была неприкаянным призраком, не понимающим, где он оказался.
Заполночь. Собирать вечернюю сводку уже совсем ни к чему. А спасатели вылетят, наверное, только утром и прибудут к обеду …
Но Маргарета, конечно, ошиблась.
К идиоту на слепом звере, может быть, отправили бы кого-то без лишней спешки, но к народному герою прилетели сразу двое, тёмно-синяя сухожильная виверна и дракон с эвакуационным подвесом.
Перед станцией не было места для дракона, и он безжалостно смял собой подлесок. В станции горел свет, в незашторенном окне виделся чей-то чужой силуэт.
— Нет, — бросил Максимилиан явно куда громче, чем требовалось, и Маргарета вздрогнула и остановилась у двери.
Его уговаривали два голоса, добродушный мужской и стервозный, немного визгливый женский. Там говорилось что-то про долг перед родиной, лазарет, лицо и неуместный героизм.
Маргарета шагнула назад, в темноту, а потом присела на чурбан под виверновым навесом.
— Нет, — повторил Максимилиан. — Я вернусь сам, на виверне.
Что ему отвечали, Маргарета не слышала, но легко могла додумать: там было наверняка и о том, что здоровье всадника, тем более клинового победного дивизиона, дороже глупых принципов, и о том, что старая метеостанция в глухом лесу никак не предназначена для восстановления после травм.
Потом что-то хлопнуло, и Маргарета вжалась в тень от столба. Мужчина с добродушным лицом оказался бородатым здоровяком с внушительным пузом и тяжёлым медицинским чемоданом. Он сразу пошёл к дракону и полез наверх, ловко справляясь с перекрученной лестницей. Визгливая женщина была прямой, как палка, дамой с золотистыми нашивками на форменном комбинезоне, и она не торопилась улетать, а всматривалась в темноту навеса.
Конечно же, они слышали шумную посадку старого виверна, и теперь эта женщина высматривала её, Маргарету. Пришлось выйти, с сожалением проводив взглядом и взлетающего длинным прыжком дракона, и вытоптанные молодые деревьица, а потом выслушать обвинения в неправильной транспортировке раненого и сдержанные указания во всём способствовать его скорейшему выздоровлению, немедленно сообщать об ухудшениях и «создать жилые условия».
Условия на станции и так были — жилее некуда. Но Маргарета кивнула, конечно.
Женщина смотрела свысока, как служилые смотрят в наше время на гражданских, а Маргарета глядела ей в точку между глаз и думала отстранённо, что гражданской быть — хорошо.
По крайней мере, гражданской не нужно стоять навытяжку и отдавать честь. Так она повторяла себе, глядя, как синяя виверна взмывает в воздух и ныряет за тёмно-серые ночные облака.
Глубоко заполночь. Те прошлые Маргареты, что так и не смогли уснуть и сдались, сидят теперь у навеса, глядят в небо и смолят одну за другой до тупого, тягучего спазма в грудине. Их мысли пусты, и в глазах — ночь.
Потом для них наступит раннее июньское утро, и в это утро будет новый вылет, и новая сводка, и во все дни, кроме субботы, эти Маргареты станут возиться в земле позади станции в бесплодных попытках что-нибудь вырастить, а в субботу — отправятся в посёлок, чтобы забрать пайки и, может быть, купить у местной молочницы творог.
К полудню нужно вернуться, чтобы взлететь и увидеть из воздуха, как идёт средним коридором почтовый дракон, затем скоротать промежуток между сводками за обедом и наносить воды, собрать дневные пробы, а к двадцати минутам пятого…
Маргарета встряхнулась, постояла ещё немного и всё-таки вошла в дом.
Максимилиан сидел на койке, неловко ощупывая аккуратно перевязанную голову.
— Я не задержусь надолго, — сказал он, потрогав ухо и поморщившись. — Буквально сутки, и я переберусь в лес к…
Здесь он всё-таки поднял на неё взгляд. Замер, широко распахнул глаза, уронил руку себе на колени.
И выдохнул хрипло, неверяще:
— Ромашка?..
Когда это было — три года назад? Четыре?
Три с половиной: сейчас июнь, а то была то ли поздняя осень, то ли ранняя зима. Порывистый мерзкий ветер, ледяная крупка в лицо, и вокруг горы, куда ни глянь, и всё время шумит узкая бурная речка.
Если бы кто-нибудь спросил Максимилиана, он сплюнул бы в землю: полное дерьмо.
Но Макса никто не спрашивал.
Наш мир собран из разделённых провалами столпов, — то ли гор, то ли островов, то ли дурацких брёвен, зачем-то связанных Господом вместе. Наши соседи к северу достаточно близко, чтобы летать к ним на драконе и водить кое-какую далёкую торговую дружбу; к востоку и югу — достаточно далеко, чтобы их изредка можно было увидеть в самый мощный из телескопов, а хищный дирижабль можно было подстрелить ещё на подлёте.
Был ещё запад. С западом было… трудно.
Господ хорошо придумал, когда разделил нас всех провалами: без этого, должно быть, мы давно уже поубивали бы друг друга. Бабушка говорила, что в её время эти провалы вовсе считали бездонными. Сумасшедшие энтузиасты лазали по отвесным скалам вниз, мимо гнездовий диких драконов и виверн, через ядовитый туман, в котором людям чудились небылицы, через крошащийся камень и мох, через фиолетово-серые травы, к которым не пробивается солнце. Все их чаяния были зря: дно нашли много позже, и только тогда узнали, что оно, кажется, есть, и в нём — мёртвые скалы и мелкие поганые падальщики, жрущие разбившихся драконов.
Это неприятное знание, честно говоря. Куда лучше думать, будто есть населённые земли, а между ними — провалы без дна, и небо над ними такое бурное, что не всякий дракон рискнёт в него сунуться. А за туманом — чужаки, и эти чужаки достаточно далеко, чтобы о них не думать.
Чужаки с запада тоже были такие, к-счастью-далёкие: странные бледнокожие люди, у которых принято было брить головы налысо, а на затылке татуировать какие-то свои символы. У них был гортанно-звонкий язык, где-то певучий, а где-то отрывистый, они растили странные культуры, для нас совершенно несъедобные, и охотились на виверн и драконов вместо того, чтобы их седлать.
А ещё они всё время воевали между собой.
Мы знали друг друга давно и старались иметь с этого какую-нибудь прибыль. Лет тридцать назад мы продали им огнестрел — сейчас трудно даже сказать, чем они расплатились за него, кажется, какой-то своей химией. А потом Господ разгневался.
Земля встала на дыбы, в одну ночь с карты стёрло два города и бессчётно посёлков и деревень, равнина
