Прошли первые пятнадцать минут. Теперь уже смеялись все, и громко. Но я еще не на пределе и публика тоже. Скучное, тяжелозадое собрание флегматиков! Неужели вы ни о чем не думаете, вы, жалкий сброд?! Почему вы, черт вас побери, не понимаете, о чем я вам говорю? Неужели вы совсем не можете думать, спорить, а сидите тут на своих жирных задах и смотрите на все готовенькое!? Я тут, наверху, выкладываюсь перед вами, а вы сидите себе внизу и думаете, что можете как восьмидесятилетние старики безучастно глазеть и пускать слюни?! Вы думаете, что если вы заплатили за билет, то теперь можете смотреть это как телепередачу и жрать чипсы?! Перед вами здесь стоит настоящий, живой человек — по крайней мере, внешне! Ну, подождите же, я вам еще покажу!
Я по ступенькам сошла со сцены, уселась на колени к какому-то толстяку, который выглядел дебильнее остальных, и начала говорить прямо ему в лицо. Он смутился, застеснялся, оттого что я нахожусь так близко. Да, давай, стесняйся, ты, мещанский зомби! Если ты не хочешь меня слушать, то почувствуй! Почувствуй меня в двадцати сантиметрах от себя! Зал смеется.
Да, вы можете смеяться, вы, олухи. Смейтесь над сложным, идиоты; над каким-нибудь неуклюжим клоуном сможет смеяться всякий дебил! Зачем еще вы пришли на мое представление?
Интересно, что у вас внутри — неужели такая же дрянь, как и снаружи?
Во втором отделении все проходы были полны. Я атаковала, реплику за репликой словно молот обрушивая на головы сидящих в зале. Откуда взялись эти фразы, ведь еще недавно я не могла вспомнить ни одной?! Смех в зале, смех, смех, смех. Ага, вот теперь они могут смеяться! Они опьянены мной настолько, что мне удалось вывести их из комы! Они ведь погребли свои мозги в спокойных, благополучных домах, они не живут, они существуют! Читают ли они что-нибудь кроме иллюстрированных газет и пошлых романов? Судя по тому, как они выглядят, — вряд ли! Смеяться можно было бы начать гораздо раньше, мои любимые, это я знаю из своего опыта!
Итак, номер «на бис», еще один, и — все!
И вдруг… что такое?.. Они все встали и начали петь… Я что, сошла с ума?.. или это они там, внизу, все посходили с ума?
Happy birthday to you, happy birthday to you… Кто им сказал?.. По щекам потекли слезы… Happy birthday, dear Lena…
Боже мой, как я неблагодарна!.. Happy birthday to you!
Эта песня согрела мое сердце. Пустой гардероб. Запаковать свои вещи, убрать комнату.
«Вы были бесподобны, фрау Лустиг!» Букет цветов. «Огромное спасибо. Желаем вам всего самого лучшего в этот день! И, конечно, само собой разумеется, на следующий год мы увидим вашу новую программу!» Новую программу… о чем это он?
Хочется только чувствовать теплое тело рядом и спать… и никогда больше не выступать, нет, только любовь… но ведь только что она у меня и была… любовь стольких людей… все это напрасно… нет, не напрасно… не знаю, ничего больше не знаю.
Торак наморщил лоб и взглянул на меня.
— Как часто вы выступали в этом году?
— В этом году… — стала вспоминать я, — где-то от ста до ста пятидесяти раз.
Он уважительно кивнул.
— Вы напоминаете одного моего знакомого боксера, моя любовь. Но у вас все не так плохо… Вы пока только боитесь этого!
Он сделал небольшую паузу.
— Вы говорите, что ваша чувственность не пострадала… Согласитесь, это очень интересно! Помните, что я рассказывал вам о Дионисе? Он удовлетворяет, но в то же время и разрушает. Он высвободил вашу сексуальную энергию, чего вы так долго и страстно желали, но при этом разрушил ваш душевный кокон. Он содрал ту толстую шкуру, которой вы до тех пор прикрывались. К тому же, он разрушил те защитные укрепления, которые выстроил вам ваш муж, — и вы оказались нагой!
— А где же в то время была упорядочивающая сила Аполлона? — спросила я.
— В дисциплине, которая дала вам возможность столько выступать.
— Это верно.
Я замолчала и задумалась о том, что встряхнуть и привести в движение меня можно только разозлив и вызвав на поединок. Грузоподъемность вполне тренируема. Кто не отвечает на вызов, остается слабым. Кто не тренируется — лежит сломленный.
— Я по природе правдолюбка, и мне отвратительна всякая ложь, хотя в Древней Греции она считалась искусством. Мне хочется быть смелой, и я предпочту скорее новую жизнь, чем, изолгавшись, поддерживать старую, и продолжать лгать себе и другим!
Он улыбнулся.
— Пожалуй, вы правы… и, пожалуй, традиционны…
— Почему же?!
— Чтобы от такой почти театральной драмы отношений испытывать своего рода декадентское наслаждение — не бывало ли с вами такого?
— Нет. Тогда это все было очень болезненно. И для меня всегда невыносим разрыв между внутренним состоянием и внешним поведением. Я смотрела на Симона как на больного. Меня ужасали его лицемерие и дешевые трюки… «Отвяжись! — кричала я ему. — Ты встал поперек моей жизни и свободы!» Со временем я перестала взрываться и стала замыкаться в себе. Самое смешное в этих вспышках ненависти и бешенства было то, что они абсолютно ни к чему не вели. Это были грандиозные драматические представления, которые, по большому счету, служили целям «выпускания пара».
— Ну разве это не удивительно?
Торак наклонился и посмотрел на меня проницательно и вопросительно, высоко подняв брови. Его черные глаза таинственно мерцали.
— Почему немец со своей приспособленческой рыбоподобностью так не любит итальянца и держит его за дурака? А потому что сам не способен выдать что-нибудь помимо расчетливости, правил хорошего тона и чистоплотности! Потому что извержение чувств его пугает больше ада.
Тут пришла моя очередь рассмеяться. Я согласилась и сказала:
— Да, действительно. Он, скорее, будет лет двадцать молчать, а затем в один прекрасный день, после обеда, расстреляет всю свою семью. Или, в лучшем случае, еще до этого умрет от инфаркта. Или от пьянства.
Мы оба рассмеялись, и мне показалось, что все-таки что-то нас связывает. Потом он сказал:
— Фундаментом для любви является обоюдное внимание, сказали вы. И всякий, не колеблясь, согласился бы с вами, но… не кажется ли все это вам несколько бескровным — все это внимание?..
— А вы полагаете, что отношения подчинения-господства и борьба в их пределах — это все намного болезненнее?
— Да.
— А кто не побеждает, тот сам бывает побежден?
— Я так думаю. Презрение, унижение, господство — все это разжигает огонь страсти…
— Но у меня уже не осталось к нему никакого уважения. Я не могу испытывать ничего подобного по отношению к человеку, который показал себя таким трусом!
— Ну почему же?
Он подался вперед, оперся локтями на колени, положил голову на руки и лукаво посмотрел на меня.
