никогда себе не позволяю. И ужасно бешусь, когда вижу подобные игрища где-то на улице или в кафе, или в кино. Для меня это повод переключить канал или перейти дорогу. Но явно не сегодня.
Сейчас из меня прет всё то, что раньше я ненавидела.
И из Сойера, похоже, тоже.
- С ума сойти, - шепчет он. - С ума сойти, какими мы были дураками, - не унимается, хотя мне совершенно не хочется говорить и, возможно, рушить невообразимо прекрасный момент.
Счастье любит тишину.
В нашем случае точно.
Нет, не буду сейчас об этом думать! Мыслями разрушить момент так же просто, как и неправильными или неуместными словами.
Повернувшись лицом к нему, ресницами щекочу его щеку. Не специально, но он тоже смеется, и никогда раньше я не слышала у него такого радостного, такого беззаботного смеха. Не видела такой сокрушительной улыбки.
Хотя до поездки в горы я вообще не видела, чтобы он улыбался.
Резко приподнимается, оттаскивает меня подальше от края кровати, на которой я и не помню, как и когда мы оказались, подминает под себя и пленяет мой рот своим. Целует жадно, глубоко, упоительно. Я таю и воспламеняюсь. Снова.
Какое же доброе это утро…
И это, и следующие три, что остаются до нашего возвращения на восточное побережье.
Эти три дня я абсолютно, непоколебимо, отчаянно, неприлично счастлива.
Мы не расстаемся ни на секунду, да что там, мы практически не отлипаем друг друга.
И мне, и ему жизненно важно чувствовать другого, обнимать, касаться. Без этого я вяну. И тухну.
Во время редких, но необходимых вылазок на свежий воздух или на ужин, туда, где есть люди и где мы не можем позволить себе никаких нежностей, мы воздерживаемся от видимых тактильных контактов. Я ненавязчиво, мимолетно, типа случайно задеваю его коленом под столом, а он в ответ касается меня взглядом. Таким, что до мурашек.
До ожогов.
До багровых волдырей.
Я вспыхиваю и тлею.
И хочу поскорее оказаться с ним наедине.
Чтобы вновь плавиться под его руками, улетать и возвращаться. И снова летать. И думать, какое же это счастье - любить его.
Никогда не думала, что способна ТАК любить.
Но я люблю. Люблю в нем все - каждую родинку на коже, каждый волосок на теле, каждую морщинку в уголках глаз, когда он улыбается. Люблю и когда не улыбается. Когда из глаз испаряются искорки веселья, и взгляд становится тягучим, долгим, невыносимым. Сердце тогда ухает куда-то вниз. И я не хочу знать, о чем он думает.
Я боюсь…
Сама не знаю чего. Или, наоборот, знаю слишком хорошо, но знать не хочу.
К счастью, таким пугающим он бывает редко, и я трусливо отмахиваюсь.
В машине по дороге в аэропорт я не отказываю себе в удовольствии дотрагиваться до него. Пусть не держать за руку - он за рулем, и на горной дороге они нужны ему обе, - но положить свою ладонь на его мускулистое, обтянутое джинсами бедро я могу. И делаю это.
Волчек одобрительно - или снисходительно, но я буду дурой, если стану цепляться к формулировкам - ухмыляется, а я ликую от внутренней уверенности, что имею на это право.
Но как только мы подъезжаем к аэропорту, паркуем тачку на рент-стоянке, выражения лица Сойера, точнее, правой половины его лица, ведь в пути я видела его только в профиль, неуловимо меняется. Становится жестче, рельефнее, мне оно кажется даже злым и как будто пустым. Он больше не улыбается. Он серьезен, собран и… отстранен.
А для меня все вокруг теряет краски и смысл. Будто кто-то выключил солнце.
Мое сердце трепыхается крошечной птичкой, пойманной в силки, и я больше не тяну к нему свои разом осиротевшие и замерзшие руки.
Подхватив чемоданы, он уверенно шагает ко входу в здание аэровокзала и даже ни разу не оборачивается убедиться, иду ли я за ним. Я иду, но не приближаюсь. Знаю свое место…
Войдя в здание аэропорта, мы неожиданно попадаем в плотный поток прилетевших откуда-то и только что дружно сошедших с эскалатора, будто с конвейерной ленты, пассажиров.
Поддавшись неприятному чувству паники, тороплюсь выбраться из толпы и не сразу понимаю, что держу Сойера за руку. Когда я успела её схватить?.. Ладонь его горячая и сухая. Он сильно, до боли, стискивает мои пальцы и словно не замечает этого. Я тоже не замечаю. Боли. Пусть лучше мне будет больно, чем холодно.
Вытащив меня из потока, он останавливается, и я почти налетаю на него.
Замираю рядом и медленно, с опаской, поднимаю взгляд. Смотрит сверху вниз. Лицо сосредоточенное, хмурое, глаза покрасневшие. Резко разжимает ладонь и освобождает мои пальцы. Отворачивается.
- Нам налево, в южный терминал. Выход Си-20.
Голос сиплый, чужой. Я зажмуриваюсь. Не хочу, чтобы так было. Я не вынесу.
Не открываю глаза даже когда чувствую, как он касается моей руки.
- Идем, Хэвен. Мы опоздаем.
А я хочу опоздать. Хочу истерить, топать ногами и требовать остаться здесь, в месте, где я была счастлива. А не лететь туда, где все сломается, все рухнет, где он станет прежним злым и едким Волчеком, не нежным любовником, а суровым надсмотрщиком, сухим профессионалом, выполняющим свою работу. По заданию моего мужа.
От этой мысли зажмуриваюсь еще сильнее.
- И пусть, - заявляю тихо, но твердо.
- Это глупо… Идем.
Знаю, что он качает головой, и в ответ упрямо мотаю своей.
Какое-то время ничего не происходит, но потом я слышу удаляющиеся шаги. Разжав веки, вижу его спину и, разочарованно выдохнув, плетусь за ним. Мой показательный бунт, действительно, глуп. И бесполезен. Твержу себе это, но все равно не прислушиваюсь. А через пару шагов вдруг ускоряюсь, догоняю и, глядя строго вперед, переплетаю свои пальцы с его. Намертво, чтобы даже не думал их вырвать. Но он и не делает попыток. И я снова могу нормально дышать.
Но надолго ли?..
* * *
В самолете Сойер не забирает у меня свою руку, кладет сцепленные кисти на стык кресел между нами и небрежно кидает поверх свою куртку, скрывая замок из пальцев. Разумно, но мне все равно. Тыльная сторона моей ладони касается его напряженного бедра, от этого внизу живота у меня образуется и распространяется по телу холодный и тягучий вакуум.
Гремучая смесь из дикого желания и животного страха. И даже себе я не смогла бы ответить, какое из ощущений сильнее и острее.
Практически весь полет Волчек молчит, лишь отвечает на редкие
