будто бы его спокойствие сглаживало мой мандраж. Мы все знали, что этот момент наступит рано или поздно, ждали его несколько дней, но всё равно не были готовы.
— Они такие же, как и мы, Грэй! Такие же зелёные и сырые! — успокаивал меня Алексеев. — Думаешь, им охота воевать?
— А если нет? Если там наёмники? Бургедонцы или фроги?
— Не успели ещё. Да похуй ваще! Если мне предстоит сегодня умереть, моя смерть будет славной! Лучше, чем в плену загнуться или как Мироша. Мсти, Серёга, кроши, зубами рви! За родаков, за Мирошу, за сестрёнку!
Димону удалось настроить меня на правильный лад. А как у остальных моих бойцов было с боевым духом, я понятия не имел.
Всё случилось не сразу, не в один момент. Шум идущего на нас боя постепенно усиливался, играя на моих нервах, как на балалайке. До нас доносились какие-то одиночные взрывы, рокот пулемётов. Потом сигнальная ракета осветила небо над посёлком, давая нам понять, что враг уже в поле видимости.
И началось! Я понятия не имел, что происходит у железной дороги, но берлессы гнали северян, как скотину на водопой. Их было слишком много. Они действовали гораздо слаженнее нас и быстрее. Северяне наступали и наступали, вступив в бой уже с нами.
Первые несколько часов оказались самыми ожесточёнными. У нас была более выгодная позиция, мы были рассредоточены по посёлку, но всё равно не вывозили. Мы несли сокрушительные потери. Я надеялся на берлессов. Думал, они нагонят северян и помогут нам отбиться, доведут дело до конца, но северян никто не преследовал.
Полнейший хаос, неразбериха, смерть за смертью! Господи, да я и представить такого не мог! Самый страшный военный фильм не передал бы этот ад, что творился вокруг меня. Это хуже ада, страшнее всего на свете, хуже самой смерти!
В семь утра я приказал отступать на окраину посёлка. К обеду у меня осталось 22 бойца, пятеро из которых были серьёзно ранены. К вечеру нас уже было 15. Блять, у нас даже медика не было! Раненые просто исходили кровью и умирали в страшных муках.
Федорченко пытался связаться с берлессами, но у него ничего не выходило. Самое страшное, что Олэська осталась в посёлке. Я был в полнейшем отчаянии!
Северяне перестали нас теснить. Они тоже окопались и затихли. Я должен был отвести своих ещё дальше, чтобы предоставить им возможность передохнуть, прийти в себя, собраться с силами, дать шанс раненым. Но и сестру оставить не мог. Может, и нет её уже в живых? Мысль о том, что Олэська попадёт в плен к северянам сводила меня с ума!
Время беспощадно шло, и надежды на то, что моя сестра жива оставалось всё меньше и меньше.
Пусть лучше погибнет...
Ночь прошла тихо и без потерь, но я больше не мог смотреть на выживших. Как будто это я во всём виноват. Это я завёл нас всех в эту жопу. Кровь погибших на моих руках. Это я их командир. Тем, кто ещё дышал, я тоже не завидовал. Мы все умрём. Рано или поздно это произойдёт. Так какая разница когда?
Зря мы всё это затеяли. Патриоты сраные. Вот куда завели нас наши идеалы и любовь к Родине.
Я не мог больше всё это выносить.
Уединившись в пустой комнате одного из домов, что мы заняли, я сел верхом на стул и достал из кобуры "Стечкин".
Сейчас я, как никто, понимал майора Стрельцова. Вот они безысходность и неподъёмное чувство вины за то, что сделал и то, что не смог сделать. Они держатся за руки, когда ведут тебя к обрыву.
Одно движение пальцем и этого ничего не будет. Просто ничего. Смерть — избавление от всего этого дерьма. Что может быть проще?
Я приставил пистолет к виску и закрыл глаза. Холодный пот тёк по лицу и спине. Мерзкие лапы смерти уже несмело трогали меня, проверяя велико ли моё намерение.
Самое сложное было попросить прощения даже не у родителей, а у Олэськи. Я не видел её труп, поэтому сомнения раздирали меня изнутри безжалостно и беспощадно.
Сука, вдруг она жива? Вдруг? Я всё равно ничем не смогу ей помочь. Как и своим бойцам.
Я снимаю с себя ответственность за последующие смерти. Пусть Косая приходит не через меня. Я ей больше не позволю пользоваться собой. Не позволю!
Нажать на курок было не так просто. Отголоски ёбаного сознания вопили во всё горло о том, что я должен верить и бороться. Я не мог. Больше ничего не мог. Я ничтожество.
Десять, девять, восемь, семь, пять, четыре, три, два...
— Товарищ капитан! — раздался стук в дверь и голос Федорченко.
Блять!
Я открыл глаза и опустил "Стечкина" врываясь в реальность. Руки заходили ходуном, так что я выронил пистолет. Он грохнулся на пол, больно ударив по мозгам.
— Товарищ капитан! Кудряшов на связи!
— Живой, капитан? — поинтересовался Кудряшов.
— Так точно!
— А ты молодец, Котов! Не подвёл!
Меня разрывало между желанием послать Кудряшова на хуй и жгучей потребностью просить у него помощи на коленях. Федорченко вернул меня обратно на войну, не дав повторно дезертировать, только уже навсегда, и теперь мне снова приходилось что-то решать и бояться.
— Сколько у тебя бойцов осталось, капитан?
— Хочешь, чтобы я тебе нашу численность раскрыл? — усмехнулся я.
Разве я мог? Я до сих пор не знал, с кем разговариваю. Может, это всё же северянин? Да если и берлесс? Что от него ждать? Мы что союзники? Побратимы?
— Бросай свои штучки, Котов! Ты хреновый разведчик, прямо тебе говорю. Докладывай, как положено!
— Да кто ты, блять, такой, генерал, чтобы я тебе докладывал? — не удержался я. Меня этот бесполезный пиздёж уже накалял.
— Мы воюем на одной стороне, капитан! Повыёбывался, и будет! У меня девять твоих цыплят, придурок! Я всё про
