На следующий день Делия уехала к матери вместе с детьми. Мэгги последний раз погладила ершистые головки мальчиков и помахала им на прощание с тротуара от дома Делии. Потом перед бывшим домом соседей выросла высокая трава, а на краю лужайки появилась табличка «Продается». Оставленные на крыльце музыкальные колокольчики печально звенели при дуновении ветра. В этот раз на Рождество не было оленей со светящейся сбруей и отблески огоньков не плясали на потолке. Уютно устроившись на кровати, справа от Джереми, Мэгги прижималась к нему, уверенная в том, что перипетии подобного рода никогда не возмутят спокойствие их маленького мирка.
В дневнике Джереми не было упоминания о личной драме соседей, к которой он, кстати, почти не проявил интереса. В основном там содержались лишь сухие заметки о делах. Несколько обедов и один ужин с какой-то Джессикой, но никаких признаков любовной связи. Джереми был человеком амбициозным, и должность в Вашингтоне являлась для него важной ступенькой карьерной лестницы, поэтому в вашингтонских дневниках по большей части отражались лишь детали повседневной работы. В отличие от откровений, содержащихся в записных книжках из коробок, относящихся к Будапешту…
Будапешт
После Вашингтона Джереми послали в Будапешт. Венгрия тогда еще была социалистической страной, и радикальных перемен там не предвиделось. Мать Мэгги, пытаясь скрыть собственное разочарование, говорила подругам, что командировка в Будапешт — очень «деликатное» государственное поручение. Джереми был назначен вторым секретарем посольства и участвовал в решении политических вопросов — в условиях Восточной Европы того времени его работа действительно требовала деликатности.
Вначале обстановка в городе казалась Мэгги тоскливой и гнетущей — плохо освещенные улицы, закопченные фасады домов, испещренные пулевыми отметинами со времен войны и восстания 1956 года. Мэгги, как правило, полагалась на спецмагазины посольства, но временами поиски провизии забрасывали ее на мрачный рынок, где беспорядочными грудами была навалена грязная морковь и капуста и обессиленные старики с пустыми полиэтиленовыми пакетами, болтавшимися на запястьях, стоически выстраивались в очереди.
В первый раз она почувствовала себя богатой, привилегированной особой — и не нашла в этом ничего приятного. Когда Мэгги выходила из автомобиля, принадлежавшего посольству, люди оборачивались и таращились на нее, будто перед ними собственной персоной явилась Грейс Келли. В то время лишь в их посольстве имелся «даймлер». Маленькие «трабанты», испускавшие коричневые выхлопы, вежливо уступали дорогу, когда Золтан вез по сумеречным бульварам Мэгги и ее мужа.
Они оказались представителями обеспеченного класса в стране неимущих, повсеместная «благородная бедность» граждан этой страны приводила Мэгги в смятение. Она охапками покупала цветы у старушек в платках, целыми днями стоявших на холоде у выходов из метро. «Aranyos»,[125] — шептали они, когда она совала им в руки монеты. «Не волнуйтесь, это пройдет, — говорили ей дипломаты, прибывшие в Венгрию раньше и уже имевшие к подобным зрелищам иммунитет. — Через какое-то время вы перестанете замечать все это. Хотите увидеть настоящую бедность — поезжайте в Румынию».
Сопровождая мужа в ознакомительной поездке по Румынии, она убедилась в их правоте. Ей и в голову не могло прийти, что при подобном режиме может существовать европейская нация; в ее представлениях такой режим ассоциировался скорее с Гаити и Папой Доком.[126] По прошествии суток Мэгги тоже начала говорить шепотом, как и все вокруг: страх распространялся повсюду — как туман, он обволакивал дома и проникал под двери. В лицах румынских чиновников читалось что-то неумолимо зловещее, у них были вкрадчиво-ласковые улыбки, сладкие, словно мед, а глаза — непроницаемые, как тонированное стекло в окнах машин «скорой помощи». «Джереми, поедем домой», — взмолилась она однажды, стоя в ванне бетонного бункера, называемого гостиницей, когда струйка противной солоноватой воды из крана стала совсем тоненькой, а потом вообще перестала течь. Власть Чаушеску была еще сильна, повсюду восхвалялись его достижения, и огромный газопровод, как злобный полип, опутывал серый городской пейзаж. Вернувшись в Будапешт, Мэгги почувствовала, что вернулась к цивилизации.
Мало кто в посольстве знал венгерский — сложный, неприступный язык, на котором Джереми очень быстро научился говорить бегло. Впрочем, западным дипломатам все равно не разрешалось вступать в неформальные отношения с местными жителями. Их круг общения ограничивался другими западными дипломатами и их женами, все они демонстративно делали хорошую мину при очень плохой игре. Супругов приглашали на закрытые вечера с небольшим количеством гостей, где собравшиеся сидели в ярко освещенной квартире и вели светские беседы, тщательно следя за своей речью на случай прослушивания. «Бойтесь нытиков и просителей», — сразу же по прибытии предупредила Мэгги жена посла. Она имела в виду тех, кто подводил свою компанию, не вписываясь в установленные правила, и говорил о том, о чем говорить было нельзя. Мэгги невольно вспомнила слова матери: «Конечно, в больнице попадались женщины, кричавшие во время родов, — рассказывала она Сью, когда та готовилась родить Джанет, — но все они принадлежали к низшим слоям общества».
Мэгги всегда с нетерпением ждала выходных, когда можно было покататься на лошадях вместе с другими представителями дипломатического корпуса, проехаться по акациевым аллеям и по полям на краю пушты. Обычно делали остановку на лугу, конюхи принимали лошадей, а тем временем в железных котелках на открытом огне бурлил гуляш. Отдыхающие усаживались на тюки сена и пили из пластиковых стаканчиков поданное им белое вино.
Наверное, так бывало в Индии во времена британского господства, думала Мэгги. Она была не особенно искусной наездницей, но ей всегда давали смирную кобылу, которая спокойно ждала, пока Мэгги вскарабкается в седло, и позволяла себе лишь легкий галоп. Иногда Джереми составлял жене компанию. В юности он часто ездил верхом на охоту и на конных прогулках всегда обгонял Мэгги, оставляя ее далеко позади. Мощные ноги его жеребца вздымали облако пыли. А зимой они катались на санях по заснеженным равнинам, укрыв ноги мехом и согреваясь обжигающей горло палинкой.
Супруги жили в Буде,[127] в простом удобном доме с большим садом, где могли бы резвиться их дети в компании золотистых ретриверов — если бы только Мэгги была способна иметь детей. Она всю себя посвятила попыткам зачать ребенка, время от времени пребывая в счастливой уверенности, что задуманное исполнилось — пока снова не приходили месячные, разбивая надежды.
