позднее. Наверняка, родители уже десятый сон видят.
Наслаждаясь тишиной, полумраком и одиночествам, медленно бреду по просторному холлу. Захожу в гостиную и сажусь на диван. Несмотря на то, что на дворе глубокая ночь, спать не хочется. Хочется рефлексировать. Прокручивать в голове сегодняшний вечер и анализировать причинно-следственные связи.
Почему все так запутано? Никита, я, Тимур, смерть его мамы, чересчур скорый брак наших родителей… Я чувствую, что эти вещи связаны. Они наслаиваются друг на друга, образуя клубок конфликтов и проблем. Наверное, если бы мама с Анваром Эльдаровичем повременили со свадьбой, мои отношения с Тимуром были бы лучше. Он бы не стремился во что бы то ни стало втоптать меня в грязь. Да Никиту наша семейная драма обошла бы стороной.
Вздыхаю и, поддавшись сиюминутному порыву, подхожу к большому застекленному шкафу, в котором хранятся изящные мраморные статуэтки, фарфоровая посуда, и, самое главное, старые фотоальбомы. Я давно хотела их полистать, но все как-то духу не хватало. Однако сейчас под покровом ночи во мне просыпается решимость. Что такого, если я просто посмотрю? Будь фотографии чем-то конфиденциальным, то, наверное, хранились бы под замком.
Осторожно извлекаю наружу массивную кипу альбомов и перетаскиваю их на диван. Видно, что некоторые из них совсем старые, поэтому я действую очень бережно. Боюсь ненароком повредить чужую память.
Открываю первый попавшийся альбом, и дыхание обрывается. Передо мной детские снимки Тимура. В том, что это именно он, я нисколько не сомневаюсь. Во-первых, взгляд карих глаз ни с чем не спутать. Во-вторых, рядом с фотографиями подписи, сделанные от руки: «Тимуру два года. В гостях у бабушки», «Тимурик помогает папе рыбачить», «Тимур впервые пробует гранат».
С жадным любопытством рассматриваю снимки. При этом у меня такое чувство, будто я заглянула за темную ширму и увидела то, что совсем не предназначалось для моих глаз. Эти кусочки прошлого, заботливо собранные и подписанные, красноречиво говорят о том, что до нашего появления здесь, в доме Алаевых, кипела совсем другая жизнь. Тут жила другая женщина, которая воспитывала сына, увлекалась цветоводством и ласково величала своего мужа Анвариком.
А теперь от нее остались только потрепанные временем фотографии. Если задуматься, странно, что у нас за общим столом никогда не заходит речь об Авроре Карловне. Будто ее никогда и не было. Наверное, Тимура это ранит. Меня бы на его месте точно ранило…
Перелистываю очередную страницу и вдруг натыкаюсь на карточку, которая, в отличие от других, не воткнута в специальный отсек для фотографий. Она просто лежит сверху, словно закладка. На ней – маленький Тимур застенчиво смотрит в камеру и обнимает за ногу высокую стройную женщину в красном платье.
Так вот, какой была Аврора Карловна… Длинные русые волосы, аристократические черты лица, большие карие глаза. Неземная. Какая-то потусторонняя. Будто не из нашего мира. Но, бесспорно, очень-очень красивая…
– Кто тебе разрешил рыться в моих вещах?! – раздается над головой разъяренный рык.
Вздрагиваю и от неожиданности чуть не опрокидываю лежащий на коленях альбом. Я не слышала, что Тимур пришел… Как ему удалось подкрасться так бесшумно?
– Я… Я не думала, что это твои вещи, – оправдываюсь, слегка заикаясь. – Они лежат в общей гостиной, поэтому я решила…
– Поэтому ты решила, что они твои?!
Тимур смотрит на меня с неприкрытой злобой. В его взгляде нет ни привычного ехидства, ни провокации. Только свирепая ненависть, которая дымится черными-черными клубами.
– Да нет же! Я просто хотела посмотреть… Это твоя мама, да?
Убираю с колен альбом и, поднявшись на ноги, делаю несколько шагов к Алаеву. Он не отрывает от меня тяжелого, пригвождающего к полу взора и рвано дышит.
Ощущение, будто собираюсь войти в клетку с диким раненным зверем. Страшно, но в то же время знаю, что должна это сделать. Возможно, настал тот самый момент, когда нам стоит поговорить открыто.
– Тимур, послушай, я не знала, что твоя мама умерла лишь недавно… Мне очень жаль, что все так вышло и…
– Тебе жаль? – он смотрит так, будто я сморозила откровенную глупость.
– Да, конечно…
– А я думаю, вам стоит радоваться, – его разбитые губы растягиваются в саркастичной усмешке. – Ведь если бы не болезнь и смерть моей мамы, у твоей не было бы шансов.
– Тимур, ты в своем уме? – частицы его боли передаются мне по воздуху и едкой горечью оседают в легких. – Как можно радоваться чужому горю?!
– Если на этом горе построить свое счастье, то очень даже можно, – мрачно припечатывает он.
– Твоему отцу нужна была поддержка… – лепечу я, от безысходности повторяя мамины фразы.
– Моему отцу нужна была женщина без проблем, – рычит он. – Ведь засунуть голову в песок всегда проще, чем бороться.
Так вот, значит, как Тимур видит произошедшее: Анвар Эльдарович сбежал от его больной матери к здоровой моей, чтобы облегчить собственную жизнь. От одной этой мысли мне делается дурно, но в то же время я не могу не признать, что доля справедливости в обвинениях парня есть. Я и сама внутренне осудила Анвара Эльдаровича, когда узнала, что он крутил роман с моей мамой, будучи официально женатым.
– Я понимаю, что ты чувствуешь. Тебе обидно за маму, ты злишься на отца… И это, наверное, вполне естественно, но…
– Кончай со своим психоанализом! – раздраженно перебивает он. – И верни мои фотки!
– Тимур, я лишь хочу…
Алаев, словно хищник, резко подается вперед, а я, испугавшись и не разгадав его мотива, дергаюсь назад. Он пытается выхватить у меня фотографию с матерью, но то ли мои пальцы, прилипшие глянцу, то ли неловкое движение рук приводит к тому, что снимок рвется. Не до конца, надрывается примерно на треть. А затем падает на пол.
– Что ты наделала?! – орет Тимур, наклоняясь за фотографией.
В ужасе прикладываю ладони к лицу и часто-часто тараторю:
– Прости! Прости меня, пожалуйста… Я не хотела… Правда…
– От тебя одни беды! – взрывается он, ударяя кулаком об журнальный столик. – Какая же ты отрава, Грановская!
– Да что я тебе сделала-то?! – голос срывается на визг, а на глаза наворачиваются слезы. – За что ты меня так ненавидишь?!
– Потому что ты везде! Повсюду, понимаешь?! – Алаев подступает ко мне, и на этот раз я не шарахаюсь. Просто смотрю на него, задрав голову и ощущая мощную пульсацию его грудной клетки. – Неотвратимая, как смерть!
