Так я опоздал? — Маттиас с любопытством рассматривает следы неслучившегося праздника, как будто бы и не замечая этого моего голоса.
Ты опоздал, — подтверждаю его догадку, и фраза эта кажется мне более многозначительной, нежели будничное «ты опоздал к паразднику, дорогой» — ты опоздал на целую жизнь, не это ли стоит за моими словами?
Вот бы он сейчас подошел ко мне близко-близко, продолжают метаться мои мысли, обнял за округлившуюся талию, заглянул в глаза и поинтересовался «что случилось, любовь моя?»… Я бы выложила ему все как на духу: про Голос и волшебных бабочек, про страхи о влюбленности дочери в молодого доктора и про испорченный праздник, про то, как мне не хватает его, Маттиаса, ласки и нежности, и о том, какой одинокой я себя ощущаю… Я бы рассказала ему обо всем.
Только он не подходит…
И вопросов не задает тоже.
Почему? Почему он молчит? Ведь не может же, в самом деле, человек, который теперь так много молчит, быть тем, кто когда-то говорил со мной столь о многом? Так много слов, которые я, должно быть, себе просто придумала…
Сжимаю голову руками и спрашиваю:
Это правда, ты не хотел бороться за нашего ребенка? Ты был готов отступиться от него… Мелисса сказала мне об этом.
Внушительная фигура мужа, сотканная из мускулов и стесанных углов, вдруг как будто сдувается, делается меньше и неприметнее — и это для меня красноречивее любых слов.
Ты должна понять, Ханна, — говорит он виноватым голосом, — речь шла о твоем благополучии. Доктор Хоффманн сказал, что ребенок может существенно повлиять на твое выздоровление… И потом, все ведь обошлось, посмотри, все просто отлично! Ты здорова, малыш тоже здоров… Не глупи. Не забивай голову ненужной ерундой.
Ерундой… Ну да, может, действительно, было бы лучше выбросить все эти мысли из головы, забыть о них, но, как я уже и сказала, мысли не тот «товар», от которого легко избавиться, выбросив его в измельчитель для бумаг, и я снова спрашиваю:
Ты вообще хотел этого ребенка? Я должна это знать.
Конечно, — горячо восклицает Маттиас. — Это ведь наш маленький кроха, просто, — тут весь его пыл угасает и он добавляет негромко: — Просто мы ведь не планировали его, знаешь? Он просто взял и появился, а ты ни слова мне не сказала. А между тем у нас уже есть двое детей…
В этот самый момент я понимаю, что подобный разговор уже был между нами прежде, что я приводила свои доводы «за», а Маттиас вот точно также приводил свои доводы «против» и что я примерно догадываюсь, чем все это между нами закончилось.
Наверное, все-таки даже одна-единственная неделя, внезапно выпавшая из памяти, может значит решительно много, с тоской понимаю я в этот момент… Кто знает, что еще я могла позабыть, списав со счестов семь полновесных дней своей жизни, посчитав их недостаточно значимыми для себя? Порой и секунда решает все в наших судьбах, особенно если речь идет об автомобильной аварии.
Мне надо выйти подышать воздухом, — произношу наконец, скользя взглядом мимо Маттиаса, похожего на побитого пса. — Ёнас, сынок, хочешь пойти прогуляться?
Мой маленький мальчик, которого наша ссора с дочерью загнала в самый угол дивана, осторожно спускает с него свои ноги и подходит ко мне. Я крепко стискиваю его крохотную ладошку, словно он мой спасительный круг в бушующем море, обступившем меня со всех сторон…
Ханна, — пытается достучаться до меня мужчина, с которым я прожила бок о бок последние пятнадцать лет. Но я больше не слышу его…
Мне надо подышать воздухом, — повторяю с нажимом, и мы с Ёнасом выходим за дверь.
Мягкий сентябрьский вечер укутывает нас своим неспешным уютным покоем, так что мы бредем по улицам молчаливые и немного опьяневшие, даже Ёнас, улавливая мое настроение, не забрасывает меня обычными «как» да «почему», просто крутит головой во все стороны, словно флюгер, а потом издает неопределенные звуки, вроде «бжик», «пфф» и «та-там». Что бы эти звуки ни означали, они меня успокаивают…
Только раз Ёнас прерывает нашу прогулку словами «а вот здесь живет дядя Марк», указывая на окно второго этажа в красивом, старом здании с несколько вычурной лепниной, и я невольно задираю голову, всматриваясь в черный проем пустого окна.
Дядя Марк хороший, — добавляет мой сын, — он меня вылечил, когда я болел.
После этого наша прогулка продолжается в полной тишине, и я с трудом переставляю ноги, словно столетняя старуха. Именно таковой я себя и ощущаю: древней, иссохшейся мумией с дырой вместо сердца. И страшнее всего то, что я не помню, кто и когда лишил меня этого жизненно важного органа… Похоже, моя амнезия тяжелее, чем я могла себе только вообразить!
Вернувшись домой и уложив Ёнаса спать, я иду в постель и укрываюсь почти с головой — не хочу никого и ничего видеть. И когда Маттиас с удивительной грацией юркает под наше общее одеяло и плотно прижимается к моей спине, делаю вид, что крепко сплю… Впрочем обмануть мне его не удается, так как рука мужа, проделывая виртуозный пассаж по моему бедру, забирается мне под футболку и аккуратно накрывает мою правую грудь.
Еще вчера я мечтала, чтобы именно так все у нас и было: ласки, взаимные нежности, притяжение — но сегодня не ощущаю ничего, кроме раздражения и желания отстраниться, дистанцироваться, оттолкнуть эту большую, теплую ладонь, касающуюся меня. Я замираю и говорю:
Прости, Маттиас, я не в том настроении…
Его рука молча соскальзывает прочь с моего тела, и сам он откидывается на спину, словно выброшенный на песок большой голубой кит.
Я ничего такого не сделал, — обиженно бурчит он, памятуя, как я догадываюсь, наш предыдущий разговор.
Именно в этом и есть проблема, хочется сказать мне: ты ничего, абсолютно не сделал, ничего такого, что могло бы изменить наши отношения к лучшему, что могло бы перечеркнуть неприятности последнего года, когда все у нас шло наперекосяк, и не обернуть свершившееся несчастье в нашу совместную пользу. Почему, ну почему ты не позволил мне упиваться моими вымышленными фантазиями, связанными с тобой? Я считала бы тебя своим спасителем и была бы намного счастливее, чем сейчас…
Меня было бы легко обмануть.
Я почти жалею, что ему этого не удалось…
Вскоре после этого мой большой «голубой кит» безмятежно засыпает, а я продолжаю лежать с закрытыми глазами, но сна как не было, так и нет. Все одни и те же мысли… Только теперь я прокручиваю в голове ссору с Мелиссой, то, как она кричала на меня, смаргивая скупые, злые слезы, наворачивающиеся ей на глаза, как прижимала к себе зеленый сарафан, обвиняя «это ты испортила мой праздник», и то, как достойно вел себя доктор Штальбергер перед лицом моим обвинений. Совсем не так стал бы вести себя уличенный в недобром преступник… И как я только могла быть такой глупой… такой предубежденной… слепой. От стыда я утыкаюсь лицом в подушку, коря себя за трусливость, не позволившую мне задавать дочери прямые вопросы, за недоверчивость и за наивность одновременно, за всю эту патовую ситуацию в целом.
