«Надо будет ее оцифровать», — подумал Роман, доставая из ящика. Под кассетой лежал лист бумаги, сложенный прямоугольником.
Без задней мысли он достал и его, перевернул другой стороной и застыл в полном недоумении, силясь понять, что это, откуда это…
На самодельном конверте было написано до боли знакомым почерком «Маме от Оли»…
42
С минуту Роман смотрел на листок и ничего не понимал.
— Маме от Оли? — ошарашенно переспросил он вслух. — Как это?
Почерк определенно был Олин, уж он-то его знал прекрасно. Только какой маме? Его? Но с чего бы Оле ее так называть? А если это для Олиной матери, тогда что эта записка делает здесь? Ничего не складывалось.
Поколебавшись немного, он все-таки развернул листок. Концы пришлось разорвать — они были склеены.
Это оказалось письмо. Сначала Роман не хотел его читать. Чужое ведь. А оно действительно было адресовано Олиной матери, но взгляд случайно выхватил одну строчку сверху: я уеду с Ромой…
И сердце пропустило удар, словно он вдруг рухнул вниз с огромной высоты. Оля хотела уехать с ним? Но как…
Жадно глотая слова, он, не дыша, прочел все целиком. На несколько долгих секунд зажмурился, будто от острого спазма. Потом, тяжело выдохнув, стал перечитывать письмо снова, неспешно, строчку за строчкой…
«Мама, когда ты прочитаешь это письмо, меня уже, скорее всего, не будет в городе. Я уеду с Ромой. Далеко. Не ищите нас, я все равно не вернусь.
Мама, ты прости меня, пожалуйста! Прости за все! Я оказалась плохой дочерью и сестрой. Я предаю вас, ведь знаю, как вам будет плохо. И боюсь даже представить, что сделает отец с тобой и с Пашкой за мой побег. Сама себе я никогда этого не прощу. Но пойми, я не могу так. Я люблю Рому больше всех на свете. Я не хочу без него жить. Я просто не смогу без него жить…
Я очень вас люблю, и тебя, и Пашку, и буду страшно скучать. Но нам с Ромой здесь жизни не будет.
За меня не переживай. Рома меня любит и никогда не причинит мне боль. Рома еще не знает, что у нас с ним будет малыш, но уверена, что он никогда не сказал бы мне пойти сделать аборт. Тебя я за это не виню. Я понимаю тебя, и ты меня пойми…
Передай Пашке, что мне очень жаль, что он — мой самый любимый братишка и когда-нибудь мы обязательно увидимся.
Еще раз прости. Люблю, целую, Оля
28 августа 2002 г.».
Какое-то время Роман просто сидел неподвижно, оглушенный. Сердце каменно бухало в груди так, что болели ребра. И воздух сделался густым и вязким, трудно вдохнуть, еще труднее выдохнуть.
Голову же разрывало от шквала мыслей: она его любила… она хотела с ним сбежать… но как… почему? Неужели они разминулись? Значит, Оля приходила сюда, к нему и, наверное, обронила случайно это письмо… Но почему ни о чем не сказала ему мать? Ни разу даже не заикнулась… А ведь это так важно… это единственное, что важно… Ведь все сложилось бы по-другому… он бы не оставил ее здесь, вернулся бы, забрал… он ведь еле пережил тогда… а она, выходит, ждала его… Столько лет зря… А малыш? Ее сын — это же, значит, его сын. Господи, у него есть сын! У них с Олей есть сын!..
Роман сложил письмо и сунул в карман. Прошел на кухню, выпил стакан воды, обратив внимание, что руки так и ходят ходуном. За окном уже давно сгустился вечер. Для незваных визитов, конечно, поздно, но до завтра он ждать не мог. Какой там завтра? Он ни минуты больше ждать не мог. Хорошо хоть, он заранее узнал ее адрес.
А еще хорошо, что за восемь лет он не забыл Кремнегорск, его проулки и улицы. Да и то нашел с трудом нужный адрес. Старый маленький домишко почти на самой окраине. Замороженное оконце приветливо светилось желтым.
Значит, дома, с облегчением подумал Роман и отворил калитку. Поднялся по расчищенным от снега ступенькам. В запале он совсем не ощущал мороза, но за полтора часа, что бежал сюда, пальцы тем не менее окоченели так, что скрючились и онемели. Даже не получилось толком постучать, и он пнул дверь ногой.
Сначала было тихо, потом он услышал, как кто-то вышел на веранду, а уж затем щелкнул замок, и дверь приоткрылась.
— Рома, — удивленно выдохнула Оля, кутаясь в теплый платок. — Ты… ты как здесь?
Пожирая ее горящим взглядом, он произнес:
— Я к тебе.
43
— Ко мне? — переспросила Оля, словно не понимая, а, точнее, не веря в происходящее. Потом резко спохватилась: — Проходи, Рома. Осторожно, здесь темно и высокий порог.
Порог высокий, а притолока, наоборот, низкая. Роману с его ростом в метр восемьдесят пришлось пригнуть голову, чтобы не расшибить лоб.
— Можешь не разуваться, — тихо сказала Оля.
Она явно его стеснялась. Это ощущалось прямо физически. И Роман никак не мог поймать ее убегающий смущенный взгляд. А так хотелось нырнуть в эту зелень, увидеть в них то, чего так ждал, по чему так истосковался. Но ботинки он, конечно же, снял и, придвигая их к стене, обратил внимание на детские сапожки. Крохотные совсем. И сердце защемило.
— А где…?
Черт, он даже не знает, как зовут его сына! Но Оля и так поняла все без слов.
— Рома уже спит.
— Рома? Его зовут Рома?
Оля быстро, неловко кивнула и, краснея, отвернулась в сторону.
А Роман замер на месте, пожирая ее горячечным взглядом. Он считал ее предательницей! Уехал. Забыл. Ну почти забыл. А она назвала их сына его именем…
И его буквально захлестнуло. В груди зажгло невыносимо, задрожало, словно по нервным окончаниям пропустили ток.
Он хотел что-то сказать, но спазмом перехватило дыхание, и с губ слетел лишь невнятный звук.
Он видел, что Оля место себе найти не может, и молчание еще сильнее обостряло напряжение между ними, но все слова просто встали комом.
Оля нашлась первой. Воскликнула негромко:
— Ой, что же я тебя у порога держу. Ты же замерз… Проходи сюда, сейчас я сделаю тебе горячего чаю.
Замерз? Наверное. Он этого не чувствовал.
— А, может, ты поесть хочешь? — спросила Оля.
Роман, глядя на нее, кивнул, но совершенно бездумно. Он словно прилип к ней взглядом. И на кухню прошел за ней следом как привязанный.
— Присядь пока, — Оля указала на табурет.
Роман сел за маленький столик, накрытый клеенкой. А Оля, стоя к нему спиной, начала хлопотать. Она открывала-закрывала шкафчики, что-то доставала, звякала посудой, пряча за суетливыми и слегка дерганными движениями нервозность. Он смотрел на ее прямую узкую спину, на светлые волосы, небрежно собранные на макушке, на тонкую шею с выступающими округлыми позвонками и жадно впитывал каждую деталь. И пьянел. А вот она боялась обернуться, он это видел.
Но почему? Может, она так нервничает из-за его слов? Из-за проверки и всего того, что вскрылось? Но он ведь сказал ей, что ничего предпринимать не будет. Что прикроет ее.
Надо же, подумал про себя Роман, вчера его настолько потрясли эти махинации со счетами. Точнее, то, что их проворачивала Оля. Ему казалось это чем-то запредельным. Немыслимым. Его корежило и ломало оттого, что она воровала.
А сейчас — ничего. Да, это плохо, это печально, но к ней никакого отторжения, никакого порицания даже в душе. Только страх за нее, глупенькую. И желание помочь. Вытащить ее отсюда. Ее и их сына. Оградить обоих.
Но это в будущем. А сейчас, в эту самую минуту, он до умопомрачения хотел подойти к ней сзади, обнять. А она все возилась и возилась, не оборачиваясь, сводя его с ума.
Это забавно даже, что стоило ему позволить себе расслабиться, совсем слегка отпустить контроль, и вообще вся выдержка полетела к чертям. Простое желание ощутить тепло ее кожи смело всю его крепость, так тщательно и упорно возводимую годами.
И вот он уже прижался к ее спине, обнял за талию, вдохнул ее запах. И его тотчас повело. Оля на несколько секунд застыла, напряженная до невозможности. Но Роман, совершенно одурев от ее близости, прижимал ее к себе еще теснее. Водил щекой и носом по макушке. Потом склонил голову и коснулся губами ее уха и сразу ощутил в ее теле дрожь, а слух уловил тихий порывистый вздох. И этого его лишь распалило еще сильнее. Он горячо приник к манящей ложбинке на шее. Покрыл поцелуями миллиметр за миллиметром. И Оля сама ему открылась, запрокинув голову назад и чуть вбок. Грудь ее вздымалась все чаще, а спина плавно выгибалась.
