запале говорю я. Матиас поднимает на меня мертвый взгляд, и мне кажется, что на секунду в нем проступает что-то живое.
– Почту за комплимент.
– Именно так и сделай! Ты хороший, Матиас. Отец тобой страшно гордился. Все время мне про тебя рассказывал. И это тогда, когда я верила, что ты тот еще гад!
– И что… – Матиас облизывает губы. – Что он говорил?
– Что лучшего сына он не мог пожелать, вот что.
Широкие плечи Матиаса конвульсивно дергаются. Он кивает, отставляет тарелку и пулей проносится прочь. Смотрю ему вслед, и сердце заходится. Что я такого сказала? Отец вроде был не из тех сухарей, от которых похвалы не дождешься. Ничего нового Матиас от меня не услышал. Может, он переживает насчет того, что ему уж никогда не услышать этих слов от папы?
И мне никогда не услышать.
Его боль подстегивает мою, усиливая ее стократно.
Выхожу следом, но натыкаюсь на примчавшуюся Марианну. Ну что ж. Она невеста. Кому как не ей его утешать?
В день похорон тоска достигает своего апогея. Мне плохо в толпе, меня тошнит от запаха ладана и венков. А еще я не могу отделаться от ощущения, что на меня неотрывно пялится женщина из церковного хора, который приехал вместе со священником на отпевание.
– Ань, вот, заплати им, мне надо отойти. Справишься?
Часто-часто киваю. На Матиаса страшно смотреть. Глаза ввалились, черты лица заострились. Я как во сне преодолеваю шаг, что нас разделяет, и крепко-крепко его обнимаю.
– Держись, братишка. Ты только держись, хорошо?
Отступаю резко, чтобы прилипшая к нему Марианна не подумала ничего такого, и плетусь к поджидающему меня церковнику. Отдаю деньги, что мне вручил Мат, вполуха выслушиваю наставления. Что там на девять дней, что на сорок делать. И снова чувствую, что на меня смотрят. Нет, это просто бестактно! Оборачиваюсь к женщине и, сощурившись, интересуюсь:
– Мы знакомы?
– Н-нет, – лепечет она, – то есть… – накрывает губы дрожащими пальцами. – Ты на нее похожа.
– На кого? – продолжаю допрос, наступая.
– На свою мать.
В ушах начинает реветь. Хотя, конечно, скорее всего, это просто ошибка. И тетенька что-то путает.
– Я не знаю своей матери. Вы заблуждаетесь.
– Значит, он вам не сказал… Ну и правильно. Правильно. Я пойду.
– Стоп! Не сказал чего? – я хватаю незнакомку за руку, не давая сбежать. Сердце грохочет как ненормальное. Откуда только силы берутся? – Говорите! Говорите, раз начали.
– Ты же Аня?
– Вы и так это знаете!
– А я… Я Таня. Твоя тетка, получается.
– Тетка? – в дичайшей растерянности приглаживаю растрепанные ветром волосы: – Хотите сказать, что мой отец знал, кто моя мать? Он говорил, что не знает! Она жива?
Таня трясет головой из стороны в сторону.
– Нет. Давно уже нет.
– Не понимаю. Почему он не сказал… – диковато озираюсь, нет, подумать только, какой-то индийский фильм! Замечаю приближающегося Матиаса. – Мат… Представляешь, эта женщина утверждает, что она моя тетка. Вроде как отец все-таки знал, кто моя мать… Он ничего такого не говорил?
Мой голос ломается, превращаясь в жалобный писк. Веду взглядом от тетки этой к Матиасу.
– Извините, мне не надо было. Не вовремя, – бормочет та, отводя глаза.
– Ты что, ее знаешь? – сипну я.
– Один раз виделись.
Наши напряженные взгляды встречаются. Вот как? Ничего не понимаю.
– Как же так? Я думала… Думала… А ты…
– Ань, так решил отец, – устало вздыхает Матиас.
– Это не ему решать было, – трясу головой. Присутствующие на кладбище люди тонкой струйкой тянутся к центральным воротам, а мы все стоим. И кажется, меня затаскивает в эту кладбищенскую сырую землю. Если прямо сейчас не вырвусь – утащит.
– Он хотел тебя уберечь.
– От матери?
– От боли. Она была… Короче, тварью она была. Вот.
На ресницах повисают соленые капли. Тварью, значит? Тоже мне открыл Америку. Нормальные своих детей не бросают – факт. И тут одно важно – что под этим ругательством подразумевается. Явно не то, что меня в роддоме оставили. Значит, что-то еще. От чего отец считал нужным меня уберечь. Выходит, совсем дела плохи?
– Пойдем, Ань. Пойдем, слышишь?
– Ты мне все как есть расскажи, и пойдем, да.
– Извините, извините ради бога. Не надо было мне… Просто ты так на нее похожа! Недавно фотографии перебирала и… – женщина всхлипывает. – Ты меня прости. – И уходит, пятится, видно, и впрямь пожалев, что это все затеяла.
Ежусь зябко, глядя ей вслед. А ведь на дворе разгар лета. Чувствую, как собравшиеся на ресницах капли разливаются по щекам.
– Рассказывай.
– Ань, давай дома. Пожалуйста. Я дьявольски устал, а это в двух словах не объяснить.
Устал. Да… Точно. Я сама это отмечала. Согласившись с предложением Матиаса, киваю. Беру его под руку и шагаю прочь. Дорога до дома проходит будто сквозь меня. Но где-то на полпути начинается дождь, и это я краем сознания отмечаю.
Пока в столовой заканчивают сервировать стол к поминкам, Матиас мне все и рассказывает. Впрочем, нет… Думаю, не все. Он щадит меня. И вот почему так? Я же каких только историй не наслушалась в детдоме – все равно, когда это касается тебя, все по-другому. Ничто не готовит к правде. И не спасают слова.
– Ань…
– Я в порядке. Пойдем, кажется, уже народ начал съезжаться.
– Аня, постой, пожалуйста.
Ну что еще? Этот день когда-то закончится?
Оборачиваюсь, держась за стену. В тусклом свете автоматической подсветки Марта выглядит совсем старой. Складки в уголках губ, скорбно повисшие брыли, мешки под глазами – горе никого не красит.
– Конечно. Я могу вам чем-то помочь?
– Ты? Нет. Чем ты мне поможешь? Просто я должна попросить у тебя прощения.
Вот прямо должна? Какая странная постановка вопроса.
– Что вы. Мне не за что вас прощать… – начинаю я, но Марта меня тут же перебивает, замечая странным, будто нездешним голосом.
– Иначе Коля меня не простит. Я чувствую, что он на меня обижается. Прости, Аня.
И выдав это, она опускается на колени. Я в шоке бросаюсь к мачехе, начинаю ее поднимать. А ведь сил нет – на это уходят последние. Ужасно то, что она же ничуть не раскаивается. Да
