— Настюха! — бодро позвала она меня.
— Не надо меня так называть, — поморщилась я, запивая хлеб вчерашним чаем.
— А как тебя ещё называть? — Босая Юка продефилировала в ванну. — Ну и видок у меня. А что, мы вместе спали, что ли?
— Как будто бы ты сама не знаешь.
— Откуда мне? Я пьяная была, если ты не заметила. А ты, выходит, воспользовалась моей беспомощностью.
Она появилась на пороге кухни, заметно посвежевшая, но все равно отчаянно некрасивая. Её кожа выглядела желтой и сухой. В тот момент ей можно было дать и тридцать лет. Зато она хотя бы смыла макияж и причесалась.
— Это кто ещё кем воспользовался. Чай будешь?
— Буду. Только завари мне свежий, терпеть не могу помои. Ну и бардак у тебя.
Я молча загремела чашками, а Юка пожелала принять душ. Она деловито порылась в моем шкафу и выбрала мой любимый свитер, видимо собираясь надеть его после душа. Меня неприятно царапнула её бесцеремонность.
Юка скрылась в ванной. Я насыпала заварки в её любимую чашку из розоватого прозрачного фарфора. Когда-то эту чашку подарила мне мама. Юке нравилось пить чай именно из неё, и у меня вошло в привычку уступать чашку ей.
Черт, она ведет себя, как неудачница в климактерическом возрасте, а я по-прежнему оставляю лучшую чашку ей.
Сейчас она выйдет из душа, распаренная, порозовевшая. И начнется. Почему она считает, что имеет право так со мной обращаться? После того как она соблазнила Генчика? После того как явилась сюда страшной и пьяной? А если бы даже и не было всего вышесказанного, то отчего она с самого начала решила, что имеет право постоянно меня высмеивать? Ненавижу её искривленные в презрительной усмешке губы.
Ненавижу её выражение лица, когда она говорит, что у меня толстые ноги. Ненавижу её неестественный смех.
И даже теперь, когда она знает, что я видела её грязной и жалкой, что мне известен цвет её глаз и происхождение якобы холеных ногтей — даже теперь она остается непростительно уверенной в себе. Она уверена, что с ней ничего не случится и что я всегда буду любить её и восхищаться ею, как бы она себя ни повела.
— Настя, я выхожу! — крикнула она. — Чай готов?
Я посмотрела сначала на чашку, затем на дверь. Вот плесну ей в чай дихлофоса, будет знать. Я как наяву это увидела — Юка с видом английской леди размешивает в чашечке сахар (специально для нее я приучилась покупать тростниковый, обычный рафинад наша леди принципиально не употребляла), потом отхлебывает маленький глоточек — и сначала на лице её появляется удивление, потом она морщится от нахлынувшей боли. Уродливо краснеют щеки, вместо вздоха из горла вырывается надрывный хрип. Она судорожно прижимает увенчанные пластмассовыми ногтями ручонки к животу, она смотрит на меня расширенными от ужаса глазами. Разрывающая на части огненная боль мешает ей произнести хоть слово. Она падает на пол, а я спокойно смотрю, как она корчится у меня под ногами. Было бы эффектно, если бы мне удалось индифферентно закурить. Но это вряд ли — я наверняка разнервничаюсь.
В ванной вдруг стало тихо — это Юка выключила воду. Я услышала, как она гремит флаконами — наверное, выбирает духи. Успею или нет? Жалко, что дихлофос я дома не держу. Но может быть, сойдет жидкость для мытья плит? На бутылке написано — не прикасаться без перчаток. Значит, и пить её опасно для жизни.
Интересно. Юка умрет сразу? Господи, что я делаю? Неужели я действительно делаю это?
Я плеснула темно-коричневую жидкость на дно чашки. Совсем не много, но думаю, что ей хватит. Насыпала побольше заварки, залила кипятком, размешала.
— Как хорошо на душе! — В кухне появилась улыбающаяся Юка. Её волосы были мокрыми. Она снова стала красивой.
— Вот твой чай. — Я поставила чашку на стол, а сама присела на подоконник, приготовившись наблюдать.
— Что это ты такая странная? Почему нервничаешь? — уставилась на меня Юка.
— Кто тебе сказал, что я нервничаю? — Я попробовала улыбнуться, но получилось не очень хорошо. — Ты пей чай.
— Ну, ладно. — Она присела за стол и придвинула чашку поближе. — Фу, как он пахнет.
Когда Юка все же взяла чашку и поднесла её к губам, у меня не выдержали нервы. Я бросилась вперед, как услышавший стартовый выстрел атлет. Одним ударом я вышибла чашку из её рук. Химически воняюший чаи расплескался по полу, а моя любимая фарфоровая чашка разлетелась на несколько кусков.
— Ты что? — растерялась Юка. Она по-настоящему испугалась. Подозреваю, что у меня было дикое лицо.
— Ничего. Давай я налью тебе новый чай. Этот успел остыть, пока ты мылась.
— Совсем ненормальная? — повысила голос Юка.
— Замолчи. И без тебя тошно.
Она вскочила с табуретки и, хлопнув дверью, вышла в коридор. Я слышала в комнате суетливую возню — Юка спешно одевалась. Через несколько минут в прихожей зажегся свет.
— Я ухожу, — прокричала она, — с меня хватит.
Юка уже надела туфли. Её волосы были мокрыми. Я предложила Юке фен — ведь на улице февраль. Она вежливо, но зло отказалась.
— Теперь я понимаю, как ты ко мне относишься, — сказала она. — Тебе, Настя, в психушку пора.
Я пожала плечами. Юка никогда не узнает, что я ей жизнь спасла. С одной стороны, мне было неловко. Если бы это случилось несколько месяцев назад, я бы вообще умерла от стыда. А с другой стороны — я радовалась, что Юка уходит. Мне хотелось остаться одной. Чтобы остаться наконец одной, я была даже готова отравить её средством для чистки плит.
— Ключ я оставила на прикроватном столике, — не глядя на меня, сказала она, — думаю, нам лучше пока не общаться.
Она часто так говорила в последнее время. И значило это одно — нам не стоит общаться пару дней. Но на этот раз я поняла, что Юка говорит серьезно. Она мне сама вряд ли позвонит. Да и я звонить ей больше не собираюсь.
Я оказалась права.
Наверное, мы вообще больше не увиделись бы никогда. Если бы в один прекрасный день я не решила вернуться на аэродром.
Глава 11
В первый день весны мне разрешили сидеть. Врач долго рассматривал мои рентгеновские снимки и, видимо, остался доволен результатом. В тот же день я вынесла на помойку аккуратно упакованный в полиэтиленовый пакет корсет.
Корсет стоит довольно дорого, но мне не хотелось даже думать о том, что он мне может ещё когда-нибудь понадобиться.
На аэродроме «Горки» прыжки шли полным ходом. Я узнавала обо всем от Дюймовочки, с которой мы довольно часто перезванивались. Дюймовочка успела сделать двести прыжков. Двухсотый прыжок отмечали с шампанским. Она и меня приглашала, но мне не хотелось появляться на аэродроме раньше времени.
Я знала, что скоро я и так туда вернусь.
Ни на одну минуту я не забывала о прыжках. Я знала, что уже в начале лета смогу прыгать. Конечно, мой врач пришел бы в ужас, если бы вдруг узнал о моих планах. Но он бы никогда об этом не узнал. А я считала себя достаточно опытной парашютисткой, чтобы не повторить прошлой ошибки. Почему-то инцидент с больницей не напугал меня, а, наоборот, придал уверенности. Я уверена была, что больше ничего со мною не случится. Ведь если все сделать правильно, то прыжок с парашютом — это гораздо менее травматичное мероприятие, чем прыжок с кухонной табуретки.
А в самом начале мая в моей вялотекущей жизни произошло событие, показавшееся мне весьма значительным.
Мне позвонил Генчик.
С чего это он вдруг решил обо мне вспомнить — неизвестно.
Я даже не сразу узнала его голос. Хотя это бодрое жизнерадостное «Алло!» сложно было забыть.
— Привет, Настена! — Он говорил так, словно мы расстались каких-нибудь пару дней назад.
— Привет… — Я растерялась и почему-то судорожно поправила волосы.
— Как твои дела?
— Нормально… А твои?
— Тоже хорошо. Представляешь, сшил новый парашютный ранец. Ярко-оранжевый. Димка Шпагин сказал, что это женский вариант. Намекнул, что я похож на педика. Но мне все равно. Мне всегда нравились яркие ранцы.
