Я не могла поверить своим ушам. Может быть, он меня с кем-нибудь перепутал? Хотя версия сомнительная, ведь он же меня по имени назвал… Но это же невероятно — бросить меня в больнице, переспать с моей лучшей подругой, полгода со мной не общаться, а потом как ни чём не бывало позвонить для того, чтобы рассказать о новом парашюте. Но самым возмутительным было то, что я совсем на него не обиделась. И даже наоборот — было очень приятно, что он обо мне все-таки вспомнил. Приятно слушать его беззаботный треп. Я мгновенно умудрилась забыть о бездарно проведенном годе разочарование, больница, корсет. На улице было тепло, начиналось лето, и я тосковала по аэродрому, по парашютным байкам, по бесшабашному полу истерическому веселью, по грохочущей «Элке».
И по Генчику.
Мне было стыдно за то, что я продолжаю тепло относиться к человеку, который так со мной поступил. Юка бы назвала меня дурой и была бы права.
— Рада за тебя, — выдавила я.
Он замолчал. Мне даже показалось, что нас разъединили, и для проверки я подула в трубку.
— Прекрати мне в ухо дуть, — немедленно отреагировал Генчик, — Настя, я так виноват…
— Да брось.
— Нет правда. Но у меня был такой сумасшедший год. Я ездил прыгать в Испанию. Почти на месяц. Все свои накопления пропрыгал. — Он нервно хохотнул. — И знаешь, что там со мной приключилось.
— Что?
— Были прыжки на пляже. Я немного не рассчитал и при приземлении разбил стекло ювелирной лавки. Представляешь, прямо влетел в стекло! Всё подумали, что это ограбление.
— Какой кошмар! В тебя стреляли?
— Нет, что ты. Но в участок отвели. Они там такие вежливые, суки. Улыбаются. Я тоже в ответ улыбался, дурак. Думал ещё, вот бы нам такую полицию. А потом выяснилось, что эти гады выставили мне счёт на пять тысяч евро.
— Да ты что? — ахнула я.
— Да, — в его голосе даже звучала некоторая гордость, — но, конечно, я отмазался. Но тысячу пришлось заплатить. За разбитую витрину.
— Ужасно.
— Зато весело было! Видела бы ты лица продавщиц, когда я влетел! Я почувствовал себя каким-то Бэтмэном, честное слово… А ты как?
— И я хорошо, — лаконично ответила я. А что мне надо было ему рассказывать? Про Аннет? Про то, как мы с Юкой ненадолго стали любовницами? Про выброшенный корсет? Про то, как мне тошно в четырех стенах?
— Ты выздоровела? Вроде бы много времени прошло уже.
— Вот два месяца назад корсет сняли. Спину укрепила. Думаю, что скоро мне можно прыгать.
— Правда? — обрадовался он. — Как здорово!.. Знаешь, а я ведь скучал.
— Почему же тогда не позвонил ни разу?
— А что я сейчас, по-твоему, делаю?
— В последний раз мы разговаривали, когда дождь только начал превращаться в снег. А сейчас за окном тридцать градусов.
— Ты, Настя, прямо как акын в тундре. Что вижу, о том пою. Неужели ты не понимаешь? Я нервничал. Я нехорошо себя чувствовал из-за всей этой истории. Тебе ведь наверняка рассказали, что я и Лика…
— Рассказали, — перебила я. Почему-то мне совершенно не хотелось выслушивать его версию стремительного романа с Юкой.
— Ну, вот. Ты никогда не замечала, что люди стараются меньше общаться с теми, с кем они поступили подло?
— Я никогда не замечала, чтобы ты интересовался философией.
— Узнаю свою Настену! — По его голосу я поняла, что он улыбается. — Ну так что? Едем?
— Куда?
— Как это куда? На аэродром, конечно!
— Когда? — растерялась я.
— Завтра я заеду за тобой часиков в девять. И рванем. Там в честь майских праздников скидки на прыжки.
— Ну, я не знаю… Я собиралась на аэродром, но так рано… Два месяца прошло всего.
— Да брось! — легкомысленно воскликнул он. — Вряд ли ты за такое ничтожное время прыгать разучилась, старушка. Прорвемся!.. Так ты едешь или нет?
И я сказала:
— Еду!
Почти всю ночь я не могла уснуть. Я три раза перепроверяла собранную для поездки на аэродром сумку, и мое сердце билось, как у хронического гипертоника. Я сто раз собирала эту сумку. Я наизусть знала, что в неё следует положить. Зубная щётка, увлажняющий крем, расческа Спортивный костюм, комбинезон для прыжков Шерстяные колготки — на улице обманчиво тепло, а на высоте пять тысяч метров холод. Очки, перчатки, высотомер, удобные кроссовки. Кокетливая ночнушка. Неизвестно, в каком номере мне придется жить? Неужели вместе с Генчиком? Неужели все это не сон? И все теперь будет, как раньше?
Это неправильно, мне надо бы на него обидеться. Даже если в моих планах стоит последующее страстное примирение — все равно надо обидеться для того, чтобы он понял, что так со мной обращаться нельзя. Я ведь даже в него не влюблена. Больше не влюблена. Просто Генчик ассоциируется слетом, адреналином, самолетом, романтикой, прыжками и небом, которое мне так непросто было полюбить.
Я еду на аэродром. Поверить невозможно!
Засылала я под утро счастливой и видела рваные нервные цветные сны.
Утром я всё ещё поверить не могла, что все будет, как раньше. Бездарно проведенный год вдруг показался коротким по сравнению с тем, что доведется мне испытать всего через несколько часов. Первый прыжок, после огромного перерыва — это… это… нет, честное слово, это лучше, намного лучше, чем секс!
Генчик заехал за мной ровно в девять. Я выбежала к нему — румяная и веселая. В своих любимых потертых джинсах и симпатичной футболке с розовым цветком на груди.
Я подкрасилась — но так, чтобы ни одна живая душа не могла заподозрить наличие косметики на этом свежем лице. Взглянув в зеркало, я осталась собой довольной. Пожалуй, давно мне не удавалось быть такой хорошенькой. Хотя при чём тут макияж — всё дело в горящих глазах. Этот блеск ни в одном салоне красоты ни за какие деньги не купишь!
— Настенька. Да ты просто красотка! — Он поднял меня на руки и закружил. — Как я рад! Сто лет тебя не видел, честное слово, сто лет.
Я чмокнула его плохо выбритую щеку. От него пахло всё так же — табаком и смутно пряным одеколоном. От него пахло летом и бессонной ночью. И на его щеке была все та же темно-коричневая родинка. Когда-то мне нравилось именно в родинку Генчика целовать.
— Нет, так не годится, — вдруг сказал он, — иди-ка сюда.
И он меня поцеловал. Ладонями я уткнулась ему в грудь, я хотела оттолкнуть его. То есть нет, хотела я совсем другого, просто понимала, что правильнее было бы его оттолкнуть. Его губы были знакомыми и горячими, и все равно он был гораздо сильнее, так можно позволить себе и расслабиться, ну хотя бы на одну минутку…
— Настена… — Грязноватой пятерней он взъерошил мои тщательно уложенные волосы. Этот ребячливый жест меня не разозлил. Наоборот — заставил улыбнуться.
А через несколько минут я уже сидела рядом с ним в машине, а машина мчалась по Дмитровке, оглушительно хрипела старенькая магнитола, и сквозь помехи надрывно пробивался джаз. Генчик сосредоточенно следил за дорогой, а я сосредоточенно рассматривала Генчика. Его профиль. Мне показалось, что он немного поправился.
И на виске появилось несколько лишних седых волосков — на брюнетах так заметна седина. Но в остальном он был всё тем же самым Генчиком.
— А я тоже тебя часто вспоминала, — сказала я.
— Правда? — Он польщено улыбнулся. — Я рад.
— И думала о вас с Юкой. Ты уж извини, что я об этом заговорила… Но зачем ты с ней? Она же тебе совсем не нравилась.
Он скривился, словно у него внезапно разболелись все зубы сразу.
— Настя, я бы не хотел об этом. Ты знаешь, что я Лику недолюбливал всегда. Но я же мужчина. Видел бы ты, как она ко мне липла.
— Да?
— А ты как думала? Да я бы в её сторону даже не посмотрел бы, но она… То припрется ко мне в номер в одной ночнушке. То потанцевать пригласит. Однажды я просто…
— Не устоял, — услужливо подсказала я.
— Вот именно.
Я отвернулась к окну. До самого аэродрома никто из нас нс проронил больше ни слова. Эх, Генчик-Генчик… Да что с него возьмешь? Я ведь с самого начала знала, что он легкомысленный, как романтично настроенный подросток. Да и вообще, большинство парашютистов по эмоциональному развитию похожи на детей старшего школьного возраста. Да и предупреждали меня… Почему же я снова с такой радостной готовностью уцепилась за это зыбкое счастье, почему же меня опять не Заботит неопределенность. Ведь если со мной снова что-нибудь случится, все повторится по накатанному сценарию. Генчика интересуют только те, кто думает так же, как и он. Я уверена, что если бы он вдруг попал в больницу, а я бы ни разу не пришла навестить его, сославшись на усталость от прыжков, он бы даже не обиделся.
