Испугалась, представив, как буду рассказывать Кириллу Александровичу, каким образом его малолетние очумелые ручки пробили гвоздем палец насквозь.
Впрочем, что ему рассказать, у меня все равно осталось. Например, какие его племянники дарования и талантливые актеры, ибо Яну, несущемуся ко мне с расширенными глазами и воплями на одной ноте А, я сначала поверила.
— Мы пошутили!
Их синхронный сигнальный вопль заставляет поморщиться и проворчать с досадой:
— Ну так с пауком я тоже пошутила.
Откуда я знала, что Яна их боится, а ее брат кинется мстить и швырнет помидор, после которого у нас и началась битва века.
Там вообще даже не паук, а паучок был. Ма-а-аленький. Мы его с Линой, как подозреваю, в том же магазинов приколов покупали для препода по философии.
— Нас Кирилл убьет, — вздыхает Яна.
И приходится признать, что она права.
Убьет.
Я тоже вздыхаю, вообще для шести лет суслики слишком сообразительны и умны, поэтому…
— Что, суслики, зарываем топор войны? — спрашиваю с надеждой.
И выглядываю, чтобы узреть высунутую из кухонного проема руку с белым флагом. Рука активно машет, а во флаге я с трудом признаю полотенце.
— Выходить по одному и с поднятыми руками, — командую на правах старшей.
— Ты тоже.
Встреча враждующих сторон происходит ровно в центре поля сражения, то бишь в коридоре.
— Это перемирие, а не мир, — крепко сжимая мою ладонь, ворчит Ян.
— Вынужденная мера, — цепляясь за вторую руку, добавляет Яна и…
— Что здесь происходит?! — громыхает от двери.
— Детский сад, — Лавров цедит сквозь зубы и меряет шагами свой кабинет.
Что находится за единственной закрытой дверью я узнала.
Увидела лично, когда Кирилл Александрович грозовой тучей приблизился к нам и, не обращая внимания на притихших и спрятавшихся за моей спиной сусликов, больно схватил меня за плечо и потащил по коридору. В идеальной тишине, которую нарушать просьбами отпустить я не решилась, лишь торопливо переставляла ноги и кусала губы.
Все же хватка у некоторых была стальная, и синяки точно останутся.
И вскрикнула я только, когда меня через весь кабинет практически швырнули в кресло.
— Штерн, ты ходячий детский сад!!! — рявкает, разворачиваясь от стеллажей книг ко мне. — Ты… чего вообще творишь?!
Кулак грохает об стену, и я невольно вздрагиваю.
На месте стены, думаю, представляли меня.
— Тебе двадцать лет, а мозгов на шесть, как у этих. Ты безответственная, взбалмошная девица без царя в голове. Ты не в состоянии посидеть с детьми даже одного дня, чтобы не разнести в хлам всю квартиру!!!
— Я…
— Заткнись, Штерн, — около кресла он оказывается молниеносно, наклоняется, упираясь в подлокотники, и я вжимаюсь в спинку.
Кажется, меня все же убьют.
— Просто молчи, Дарья… Владимировна…
Темный взгляд, ставших почти черными синих глаз тяжелый, и он гипнотизирует, заставляет послушно кивнуть и смотреть неотрывно.
— Вы устроили Мамаево побоище!!! И тебе придется сильно потрудиться найти этому вразумительное объяснение и уговорить меня оставить тебя на месяц няней. Иначе ты у меня из вуза пробкой вылетишь, Штерн! Чего смотришь?! Да тебя взашей выгнать стоит только за одну безалаберность и безответственность!
Кирилл Александрович выпрямляется, смотрит с высока, сунув сжатые руки в карманы брюк, и говорит почти с презрительностью:
— Великовозрастная дылда, Штерн, а детство в заднице все играет. Все шутим и развлекаемся. Как тебе людей потом доверять?! Ты с детьми-то управиться не можешь. Сводишь все вечно к какому-то балагану. Тебе в цирке место, а не в медицинском.
Я смотрю на него широко распахнутыми глазами, ловлю кривоватую брезгливую усмешку, и… ни черта ваш Кирилл Александрович не красив.
В этот момент я его ненавижу, потому что мне нечего его сказать и потому что… он прав. И потому что встаю и прошу, мечтая о его согласии.
— Можно я сама документы заберу?
Или его гордость требует публичного унижения меня и позорного отчисления?
Кирилл Александрович подходит, останавливается почти вплотную, разглядывает. И приходится задрать голову, чтобы не пялиться в ворот расстёгнутой рубашки и чтобы слезы не текли. Реветь я буду дома, не при нем.
— Что, сдаешься вот так? — он издевательски усмехается, вскидывает свои идеальные брови.
Я же поджимаю губы, но взгляд не отвожу. Разглядываю столь же пристально, как и он меня.
— Я не стану вас ни в чем убеждать, мне нечего вам объяснять, и вы совершенно правы, Кирилл Александрович, что я — ребенок и в медицине мне не место. Только знаете, ваши дети не ангелы, они малолетние избалованные монстры, которые доводили меня весь день, а вы самый кошмарный дядя на свете. Вы оставили их со мной, хотя у меня нет никакого образования, и я вам сразу сказала, что дети это не мое. Вы ж обо мне вспомнили только потому, что увидели тогда у физы и решили, что на няне можно сэкономить, да? Вы еще и скупердяй, Кирилл Александрович.
Все, образ Красавчика окончательно рухнул в моих глазах, разбился на мелкие осколки.
Горько усмехнувшись, я огибаю его по широкой дуге и распахиваю дверь, чтобы тут же увидеть две невинные рожицы, что отшатываются в стороны с независимым видом.
— Подслушивать вредно для здоровья, — проникновенно сообщаю им и иду к выходу, лавируя среди устроенного разгрома.
Стоит признать, что ярость Лаврова понять можно, наверное, поэтому я и останавливаюсь, оборачиваюсь, когда он меня окликает.
— Будем считать, Дарья Владимировна, — Кирилл Александрович кривится, приваливается к углу стены, — что ты меня уговорила и все мне объяснила. Завтра в восемь.
Что?
Мне хочется его послать, заковыристо и очень длинно, прочувственно и с огромным удовольствием, но я его, наверное, удивлю: я могу быть взрослой и могу думать головой, а не задницей, которая в состоянии вечного детства.
И я понимаю, что после двух из трех самых адских лет учебы вылететь по глупости — это… это без комментариев. Месяц няней я выдержу и некоторым снобам докажу, что взрослой быть умею.
— Хорошо, — под пристальным взглядом в тройном размере я вожусь с замками и заставляю себя быть вежливой, прощаюсь, — до завтра, Кирилл Александрович, суслики.
Суслики отвечают нестройным вялым хором, а Кирилл Александрович вопрошает с веселой издевкой, заставляя снова замереть:
— Ты куда пошла, Штерн?! На клининговой компании такие скупердяи, как я, тоже экономят, Дарья Владимировна.
Об дверь хочется со стоном побиться головой, но, Дарья Владимировна, взрослеем, мы взрослеем и… торжественно врученную тряпку в зубы берем и вперед.
Проверять вместе с сусликами, на редкость послушными и тихими, возможно ли привести в божеский вид все это за три часа.
Глава 4
— Продуктами не кидаться.
— Угу.
— Подушками не драться.
— Ага.
— Из пистолетов, бластеров не стрелять…
— А из рогатки?!
— Не из чего, Ян!
— Ла-а-ад-но.
— И друг друга не убивать.
— Хорошо, — тоскливо и хором соглашаемся мы втроем.
И неприязненно переглядываемся.
Я сижу на одном диване, монстры на противоположном, а Кирилл Александрович, сложив руки на груди, возвышается над нами.
Раздает ЦУ.
— И, Дарья Владимировна, — обращается уже ко мне, и приходится срочно стирать с лица гримасу, предназначенную для сусликов, и переводить взгляд на него.
Самый преданный, внимательный и ангельский взгляд на свете.
— Да?
— Обед в двенадцать, потом сон-час.
— Не хотим сон-час!!! — суслики, вскакивая, вопят синхронно и негодующе.
— Хотите, — любящий дядя категоричен. — И выг… погулять сходите, Дарья Владимировна. Вернусь в шесть.
— А гулять обязательно? — спрашиваю уныло.
А Кирилл Александрович меряет меня выразительным взглядом с головы до ног и хмыкает, сообщая-таки со злорадным удовольствием.
