Упс.
— А почему вы раньше пришли? — интересуюсь, чтобы не молчать.
В тишине строгать помидоры на всю ту же несчастную курицу по-французски скучно, а строгаю я их, потому что меня учат готовить. Мне ведь монстров еще целый месяц кормить и вообще стыдно в моем возрасте не уметь.
К тому же в морозилке нашлось еще куриное филе, а мои вещи все равно на быстрой стирке. Я же в щедро выделенных рубашке и спортивных брюках, которыми с плохо спрятанной улыбкой снабдил Кирилл Александровича, заодно показавший как включать стиралку и насмешливо посоветовавший не стесняться.
— Вчерашний день вспомнил и отпросился пораньше, — Кирилл Александрович хмыкает и смотрит на мной нарезанные помидоры, чтобы вздохнуть. — Штерн, радость моя, тебя кафедра гистологии еще с руками не оторвала?!
— Чего?
Я возмущенно смотрю сначала на него, а потом на пласты помидор.
И?
Что ему не нравится?!
— Они у тебя насквозь просвечивают, Дарья Владимировна, — вздыхает Лавров и наглядно демонстрирует под смешки сусликов. — Тебе с твоими талантами только препараты готовить на гисте.
Спасибо.
— Ваша картошка не лучше, Кирилл Александрович! — я фыркаю и трясу пластом у него перед носом.
— Думаешь? — он глядит задумчиво и медленно расплывается в нехорошей улыбке, очень нехорошей, и торжественно провозглашает, вручая луковицу. — Тогда лук режешь ты.
— Эй… — я растерянно перевожу взгляд с него на луковицу.
И… стиральная машинка заканчивает стирку очень вовремя, оглашая квартиру настойчивой трелью.
— Извините, у меня вещи, — лук с очаровательной улыбкой я возвращаю ему и под возмущенное «Штерн!» несусь в ванную.
На часах шесть тридцать, когда я придирчиво окидываю себя взглядом и вздыхаю.
Макияж сегодня естественный до предела и найденная в сумке тушь положения не спасла. Можно было и не находить, у меня ресницы и так длинные. Вот хайлайтер и тени мне бы не помешали.
Еще и волосы — предатели, половину шпилек я за день благополучно растеряла, поэтому вторую вынимаю сама и оставляю их распущенными.
Сойдет.
На четверочку.
С минусом.
Лёнька будет недовольным.
Особенно опозданием, ибо вовремя на автобусе я уже не успею, а значит ему придется стоять одному и быть дураком, который объясняет отцу где его девушка шатается.
Еще раз вздохнув, выхожу из ванной, чтобы с изумлением увидеть в прихожей одетых сусликов и Кирилла Александровича.
Суслики нетерпеливо переминаются с ноги на ногу, а Кирилл Александрович с досадой ворчит:
— Дарья Владимировна, долго стоять собралась? Поехали, если не хочешь опоздать.
Глава 5
Домой я возвращаюсь поздно, по темноте.
И под ворчание Лёни, которое я перестаю слушать, заметив около нашего подъезда белеющую во мраке машину скорой.
Кажется, я прощаюсь невпопад, перебивая его. Кажется, Лёнька что-то кричит вслед. Кажется, я теряю влажные салфетки и ручку пока ищу ключи. Кажется, я расшибаю ладони, когда падаю на своих обалденных босоножках на первых ступеньках. Кажется, я их стягиваю и несусь на седьмой этаж босиком, потому что лифт ждать невыносимо и так быстрей.
Не знаю.
Способность думать возвращается, когда я вижу выходящих из нашей квартиры врачей и Димку, что прощается и собирается закрыть дверь, но замечает меня.
— Данька… — он натянуто улыбается и отступает внутрь, — мы тебя сегодня не ждали.
Знаю, час назад я звонила маме, что останусь у Лёни, вот только ее слишком бодрый голос мне не понравился. И я настояла, чтобы мы ушли раньше и Лёнька отвез меня домой. Поставила ультиматум, объявив, что иначе вызову такси. Такси для дамы вечером джентльмен вроде Лёни допустить не мог, повез сам.
— Сколько?
Дверью хочется долбануть, но закрываю ее тихо. Нельзя шуметь, нельзя волновать, нельзя истерить.
— Двести три.
Я ударяю брата по плечу, и еще раз по груди.
— Ты должен был мне позвонить.
— Данька… — он вздыхает и пытается поймать меня за руку, но уворачиваюсь и иду к закрытой двери спальни, чтобы замереть около нее и улыбнуться.
Все хорошо, все отлично.
И реветь я разучилась очень давно.
Какой девиз по жизни, Дарья Владимировна?!
Пра-а-авильно, легко и с юмором!
— Мам, ты как?
— Данька! — она улыбается и приподнимается на локтях. — Ты чего приехала?
— Соскучилась, — я тоже улыбаюсь и в подставленную щеку целую, сажусь рядом на край кровати и вру, — у Лёньки работы куча, с ним ску-у-учно. И вообще я уже два дня дома не ночевала или вам меня не надо?!
— Не болтай, — мама смеется и качает головой, — нам всегда тебя надо.
Киваю и… мой самый лучший друг — это она, поэтому мы понимаем друг друга без слов.
— Ты же знаешь, на этой неделе два получилось и еще комиссия по несовершеннолетним, — мама вздыхает, и мою руку себе на лоб кладет, — да и все до кучи.
— Угу, и я с экзаменами своими еще тебе прикурить даю.
— А как же, — она фыркает, — больше, чем за свои в свое время волнуюсь!
Мы улыбаемся.
И да, я все прекрасно знаю.
Про два дежурства через день, когда после одного-то уже закипает мозг, про комиссию, где врач обязан быть по протоколу, а там разбираются… грязные дела, к которым привыкнуть невозможно. Про давление, которое уже неделю за сто сорок, но мы молчим, мы — партизаны!
Про… про все знаю и сижу с ней почти до рассвета, сначала разговаривая, а потом слушая тихое дыхание.
— Она сама их вызвала, Дань, — заходя в комнату, шепчет Димка и садится на пол рядом со мной.
Я утыкаюсь лбом ему в плечо и бодаю.
От бессилия и потому что сама — это совсем плохо.
— А ты откуда?
Димка уже пять лет живет отдельно, как устроился работать после третьего курса, так и съехал, заявив, что все, вырос.
— Артем позвонил, он на скорой, мы учились на потоке.
Я киваю, принимая ответ.
— Ты па звонил?
Строго говоря, Владлен Дмитриевич мне не отец, а отчим, но он меня вырастил, поэтому па. Самый лучший на свете па.
— Звонил, он послезавтра вернется.
Вернется из Краснодара, где у него конференция неонатологов и где он выступает. Бросить все и уехать он не может, он и так планировал только через неделю прилететь. Передумал… видимо.
— Дим, мама… она ведь нормально будет? — я поднимаю голову и смотрю на него с надеждой.
Мне не нужна правда, я сама ее прекрасно знаю, но Димка молчит, поднимает меня и выводит из родительской спальни. И… мне не врет.
— Ты же сама понимаешь, что каждый следующий раз может закончиться инфарктом или инсультом или… как повезет. Мать опять дежурила?
Я киваю.
И все понимаю.
Только от этого понимания давит голову, обносит, и закладывает уши. Хочется кричать, но я ухожу на кухню и, включив чайник, забиваюсь в угол дивана.
Спать все равно не могу и смысла нет: до утра остался час.
Димка появляется следом, лезет в мини-бар и за бокалами. Сначала одним, а потом, посмотрев на меня, вторым.
— Своевременно-умеренная энотерапия еще никому не навредила, — бормочет брат, и бутылка вина открывается с приглушенным хлопком. — Во всем главное, что, Данька?
— Доза, — бокал я принимаю и глаза закрываю, прижимаясь затылком к спинке, — все есть яд, ничто не лишено ядовитости, одна лишь доза делает яд незаметным.
— Молодец, историю медицины не прогуливала. А вопрос на пятерку с плюсом: кто сказал мудрые слова?
— Парацельс, — я усмехаюсь, и вино сухое, красное, но вкусное, то, что надо, — Димка, мама два не брала. Ты ж знаешь, она в месяц одно-два берет, чтобы… не терять навык. Второе… у них Громов заболел в последний момент. Ей пришлось остаться.
— Что, больше некому было? — Димка дергает плечом, садясь на подлокотник спиной ко мне.
Злится.
И переживает.
Моя мама ему не родная, наши родители поженились, когда мне было девять, а ему пятнадцать. И мы все долго притирались, привыкали, учась жить вместе.
