родительских прав – раз плюнуть.
Игорь молчит, а я продолжаю:
– Поверь, у меня достаточно для этого связей.
– Угрожаешь, сука?
– Ну так ты иначе не понимаешь. Так что, не хочешь лечиться? Твои проблемы. Мне тебя уговаривать некогда, адьёс.
И, не дожидаясь его ответа, разворачиваюсь на пятках и иду к выходу.
Пять, четыре, три, два, один…
– Эй, приятель, постой!
Молча поворачиваюсь к Игорю, а он тушит сигарету о траву и поднимается на ноги.
– Ладно, допустим, я соглашусь. Мало ли. А с кем тогда Настька останется? У неё никого, кроме меня, нет.
И это печально.
– Совсем никого? Тётки, бабушки какие-нибудь? Никого?
Игорь отрицательно качает головой.
– Её мать детдомовская была, а у меня все умерли.
Плохо дело.
– Если не хочешь, чтобы и у твоей дочери никого не осталось, бухай дальше.
– Нет, я не хочу, чтобы никого не осталось, – бурчит, а в глазах самый настоящий ужас. – Так ты и не ответил: где она будет, пока я буду в санатории бока мять?
– Её можно в детский лагерь отправить. Хороший.
– Снова издеваешься? Бабки где я найду на этот хороший лагерь?
Эх, деньги…
– Давай так, – делаю вид, что размышляю, хотя давно уже обо всём договорился и даже деньги перечислил. – Я куплю путёвку для дочки твоей и оплачу твоё лечение. А ты мне потом всё вернёшь. Когда жизнь свою наладишь.
Я рискую. Нет, не деньгами – это добро я жалеть не умею. А тем, что Игорь может испугаться такой щедрости и снова захлопнуться в своей алкоголической раковине. Мне нафиг не нужно, чтобы мне что-то возвращали – я не ростовщик и не бабка-процентщица. Важно лишь, чтобы этот идиот не дал заднюю. В этом случае может случиться беда, и ребёнка действительно заберут. Если не будет поздно.
– Зачем тебе это нужно?
– Что именно?
– Ну, лечить меня, о Настьке заботиться. Может, ты её на органы решил продать?
– Ага, а ещё я педофил. Слушай, Игорёк, если она тебе дорога, если ты её хоть немного любишь, возьмись за ум. Иначе ведь заберут. Это я тебе обещаю.
Игорь снова молчит, а на лбу складки от усиленной мозговой активности.
– В общем, у тебя есть два часа на размышления. Если надумаешь, приходи к дому Ольги Петровны. Найдёшь? Я там буду.
Игорь медленно кивает и мнёт в руках пустую пачку.
– Там, кстати, твоя Настя с кроликами играет. Скажешь своё решение.
И ухожу, почти на сто процентов уверенный, что он придёт даже раньше. Потому, что любит свою дочь и ненавидит себя. А это уже половина дела.
Глава 41 Катя
Вадим возвращается примерно минут через тридцать, когда Настя, сидя под раскидистым орехом, и уплетает за обе щёки бабулины оладьи.
– Сделал своё важное дело? – интересуюсь, параллельно жменями бросая молотую кукурузу вечно голодным курицам.
Важный хозяин курятника – петух Арнольд – зорко следит за тем, чтобы никто в его гареме не остался голодным. А я ступаю аккуратно, стараясь не тревожить обедающих. Главное, чтобы этому властному самцу чего не померещилось и он не клюнул меня со всей дури – он это умеет. Беспокойный тип, зато у него есть одно преимущество: он никого не будит своим криком. Наверное, считает это ниже своего достоинства.
– Ага, сделал, – кивает Вадим, облокачиваясь на верхний край сетчатого заборчика. – Осталось дождаться результата. Но прямо чувствую, что ждать осталось недолго.
Пожимаю плечами, мол, мне вовсе неинтересно, а саму аж разрывает от любопытства.
Когда последняя жменя ярко-жёлтой кукурузной крошки рассыпается под ногами у белоснежных куриц, я отряхиваю руки и пулей вылетаю из курятника. С детства испытываю глухой страх перед пернатыми – однажды меня ущипнул за попу гусь, и с тех пор я всегда настороже.
Вадим следит за моим побегом и приглушённо смеётся, а я успокаиваюсь лишь, когда крепко запираю летник. Фух, справилась.
– Пойдём есть оладьи, – предлагаю, снова отряхивая руки от остатков зерна. – Бабуля напекла обалденные оладушки. Пальчики оближешь!
– Только если твои облизать предложишь, – усмехается, а я щипаю его за плечо, чтобы оставил за пределами этого двора свои пошлые шуточки.
– Иди к столу, я сейчас руки помою и тоже подойду.
Но Вадим не торопится оставлять одну: следит своими голубыми глазищами, от которых у меня поджилки мелко-мелко вибрируют, а в животе сжимается тугой комок эмоций. Ладно, хочет смотреть, как я руки мылю, пусть смотрит.
Яростно откручиваю кран летнего умывальника и подставляю тонкой струйке прохладной воды свои ладони. Она практически ледяная – даже суставы ныть начинают. Вадим же подходит сзади, становясь вплотную ко мне, и тоже принимается мыть руки. Со мной одновременно. Мы отражаемся в стареньком зеркале над рукомойником, и Вадим кладёт подбородок мне на плечо, заглядывая в глаза сквозь отражение.
Удивительное ощущение.
– Ты невероятная, – говорит хриплым шёпотом, от которого у меня колени в желе превращаются.
Я молчу и всё мылю, и мылю руки, хотя они давно уже чистые до скрипа, а пена попадает на ладони Вадима, и такое простое действие превращается в священное таинство – одно из тех воспоминаний, которыми я буду дорожить вечно.
Простое и незамысловатое, оно навсегда останется во мне, как крошечный огонёк, благодаря которому всегда смогу выбраться даже из самой глухой тьмы.
Мы моем руки, пока в баке не заканчивается вода. Эмоции окутывают меня плотным коконом, и я понимаю, что готова сбежать с Вадимом хоть на край света. Чтобы узнать его лучше и никто не мешал. Это то, в чём нуждаюсь, словно в воздухе, и надеюсь, что Вадим не передумал и всё это не было дурацкой шуткой.
Молча идём к столу, но чей-то окрик доносится с улицы, и я прислушиваюсь. Вадим усмехается и, не проронив ни слова, идёт к калитке. К нему гости? Или что?
Я слишком любопытная, чтобы не
