не ошибся. И ты изменилась. Но принять этого не хочешь… — сказал он хрипло и пальцы погладили мне запястье.
— Я тебя после такого принять не могу… — слова вылетели сами по себе и я выдохнула. Отвела взгляд от мужа, чтобы не бередить еще сильнее душу.
— Лер, ты мое. Ты точно стопроцентно мое. Мне никто другой не нужен. Я просто идиот, что не прекратил все это сразу…
Голос Альберта дрожал. Его слова были искренними и цепляли как крючки мою душу. Они дарили мне то состояние забытого счастья, от которого только визжать возможно. И муж притянул мою руку к своим губам. Теплым, сухим. Погладил кожу.
Последние прикосновения они как последнее причастие. Как музыка написанная кровью взятой из разбитого сердца.
— Я любила тебя сильнее жизни… — выдохнула я обречено. — Но ты просто захотел другого. Прости…
Моя ладонь выскользнула из руки мужа, и я толкнула балконную дверь. Прошла в спальню к Максу и легла на постель. Лёжа давилась рыданиями, потому что когда стала матерью, я остро поняла, что много нельзя делать рядом с ребенком. Например плакать, потому что он беспомощности и любви заплачет вместе со мной.
И поэтому я задыхалась рыданиями, но ничего не могла поделать с собой.
Грудь ходила вверх вниз, и я облизывала искусанные губы.
Мы попрощались в аэропорту.
Ни сказав друг другу ни слова. Просто Альберт поцеловал Макса и мы разошлись.
Как знакомые незнакомцы.
Как люди, которые прожили вместе так много, но им все равно не хватило этого времени узнать друг друга.
И тогда впервые Макс спросил меня:
— Мам, это из-за меня папа уехал?
Плакать при детях нельзя…
Ни в коем случае нельзя плакать при детях, но я заплакала и, вытирая слезы сына со щек, наплевав на свои, стекающие по подбородку, старалась объяснить:
— Ты самое чудесное, что есть в нашей с папой жизни… Максим, ты наша жизнь. И никто из нас никогда бы не уехал из-за тебя, потому что мы тебя сильнее всего на свете любим.
И сын прикусывал губы, краснел, стараясь не плакать в голос, но у него все равно не вышло.
И ночью было слишком много слез на нас с ним двоих.
— Он не любит меня? Мам, он не любит меня, я ему не нужен, мам?
Меня сворачивало как будто бы судорогой, но снаружи я продолжала обнимать своего вымоленного сына, свое самое главное сокровище.
— Мам, он меня не любит… Он не ушел бы, если бы любил… — повторял сын и вся кофта была мокрой от его слез.
— Папа тебя любит сильнее всего на свете. Он так долго ждал встречи с тобой, что просто не может быть иначе. Папа тебя очень любит…
Я не врала, потому что скупой любовью Альберт любил сына, он давал ему тот максимум, который мог дать. И я не простила бы себе, если бы Макс вдруг стал думать иначе, поэтому повторяла, рассказывала про Альберта с каждым словом сильнее погружаясь в боль.
Нет ничего хуже прошедшего времени.
Но оно проходило слишком быстро.
И в июле Макс впервые сказал мне, что хотел бы остаться у папы с ночевкой. Мы собирались так долго, что под вечер, перед приездом Альберта, Макс уже был как вареная капуста, потому что хотел только спать.
И приехал только в конце выходных. Румяный с ссадинами на коленках, но таков счастливый, что я не обратила ни на что больше внимание.
А в августе я ни разу не увидела мужа, потому что в отпуске мы оба были убедительными и Альберт избегал теперь меня, собственно как и я его. Мы не разговаривали, не виделись и не планировали ничего более исправлять.
Мы наконец-то поняли, что финал наступил. И поэтому в сентябре я стала забывать что-то личное: как он касался кончика носа, как хмурил брови, когда был недоволен, как звучал голос…
Я так погрузилась в то, чего не могла больше ощутить, что не сразу поняла, что заболела.
Месячные которые и после рождения сына были нестабильными повели себя просто отвратительно и пришли ко мне на две недели. Я не обратила на это внимание, потому что на работе закрутилась, с Максом стала заниматься более основательно. Я просто один раз заглянула в календарь и поняла, что это были на месячные, а кровотечение.
И обратившись к врачу, я перекидывала в голове варианты диагнозов, начиная от климакса и заканчивая какой-нибудь чумой. Интернет-то мне ставил диагноз гормональный сбой, только гинеколог с этим не согласилась.
Совсем.
Она долго рассматривала анализы. Назначила сначала кровоостанавливающее. И только потом мы приступили к сбору анамнеза, после которого прозвучало немного смущенное.
— Валерия Викторовна, надо оперировать. Миома матки все же хоть и доброкачественное образование, но…
Всегда есть одно большое «но».
— Чем мне грозит отказ? — спросила я, не понимая, что происходило, и как с этим жить.
— Бесплодие сто процентов. Образование может увеличиваться в размерах и давить на остальным органы, возможно перекрутятся ножки и тогда это некроз тканей. Кровотечение и геморрагический шок… — доктор говорила обо всем с отрешенностью, которой владели только врачи.
— А риски… — начала я безжизненным голосом.
— Минимальны, но мы обязаны предупредить, если в ходе операции пойдет что-то не так, то возможно встанет вопрос об полностью удалению матки…
Я понимала, что риски были. Я боялась этого. Я не хотела обрывать свою материнскую карьеру несмотря на то, что Макс дался мне с трудом. Но любая женщина даже в самом плачевном случае все же надеется. И я думала, что может быть не сейчас, но когда-нибудь…
А теперь мое когда-нибудь было под вопросом.
Врач настаивала не тянуть с решением и направила меня сдавать все анализы. Я потихоньку обходила врачей. Я перенесла клиентов. Я утвердила Алию в должности управляющей. Я договорилась с мамой, что они побудут с Максом, чтобы не объяснять сыну и не пугать его на этот период.
— Лер, а точно другого выхода нет? — спросила накануне операции мама. Она казалось за неделю постарела на пять лет. У неё был потерянный взгляд и дрожащие руки.
Это тяжело, когда ребенок болеет. Очень тяжело.
— Мам, начинать гормональную терапию уже нет смысла, потому что удалять все равно придется. А я затягивать не хочу, — с тяжестью на сердце призналась я и
