повертела в руках эти белые чулки. Компрессионные. Вечно забывала как их называли.
— Но может быть стоило еще подумать. Зачем ты торопишься?
Я думала и сначала хотела все отложить, но потом поняла, что оттягивая я только бы сильнее себя изволила. Причем непонятно чем больше: незнанием или страхом от осложнений.
Мама покачала головой, и я вытащила сумку Макса и стала складывать с неё вещи. Папа еще не вернулся с работы, поэтому маму с сыном я отправила бы на такси.
— А Альберт? — тихо уточнила мама и я словно получив удар под дых медленно обернулась к ней.
— Что Альберт? — холодно спросила я про мужа, с которым вся наша связь заключалась в ребенке. Я не видела смысла ставить его в известность, потому что он ничего ты не мог сделать. Я не хотела с ним на любую другую тему говорить, потому что это привязывало меня и дарило состояние того, что если поверить как следует, то чудо обязательно произойдет.
Но нет.
Я знала, что чуда не случится в любом случае.
— Ты ему сказала? — спросила сама и встала, подошла ко мне и взяла из моих рук пижаму Макса. Свернула ее и убрала в сумку.
— Зачем? — спросила я, не понимая связи. — Мы в разводе. Я сама отвечаю за свои поступки. Зачем ему что-то знать и вообще для чего ему это?
Мама повела плечом как будто не соглашаясь со мной, и я вздохнула. Посмотрела на неё укоризненно, пытаясь добиться того, что она сама объяснит ход мыслей.
— Ну у вас сын. Мне казалось такие вещи все же стоило бы обсудить… — аккуратно сказала мама и я покачала головой. — На Лер, он все же не самый плохой из людей…
— Мам, он один из самых лучших людей, хорошо? — спросила я нервно и дернула с вешалки легкую ветровку Макса. — Но это не означает, что я даже после развода должна ходить и рассказывать ему все. Это мое дело. Ему не интересны мои проблемы…
— Ты этого знать не можешь… — сказала мама, не соглашаясь со мной, и я тяжело вздохнула. Все же уронила руки и из них куртку сына. Села на пуфик и запустила пальцы в волосы.
— Мам. Мы разошлись. Как бы я не хотела, чтобы это оказалось дурным сном, но это наша нынешняя реальность. Мы теперь друг другу чужие люди. Ты должна это понимать…
Чужие, которые когда-то были близкими.
Я судорожно вздохнула, понимая, что если еще и дальше продолжу рассуждать про мужа, то все же не выдержу и вспомню как холодно засыпать на одной стороне постели и как тяжело осознавать, что его место навечно осталось пустым.
Я запретила себе плакать или как-то переживать по поводу развода. Я запретила себе вспоминать все, что было хорошего в нашем браке . Я запретила себе все, чтобы однажды не сойти с ума от бессилия и любви, которые накрывали меня получше ненависти.
— Вы не будете чужими, потому что у вас есть общее… — мягко произнесла мать и застегнула сумку Макса. — Ваш сын. И чтобы у него все было в порядке, вы должны смириться со своим решением и научиться жить так, чтобы никому из вас троих не стало больно.
Но болело у всех.
— Я поняла тебя, — согласилась я, чтобы только прекратить этот разговор. — Утром напишу ему и все скажу…
Мама поцеловала меня в волосы. И через час я посадила их с Максом в такси.
И ночь была муторной, потому что утром никому ничего я не написала. Не надо. Это уже слишком.
Я поехала в больницу к восьми утра и стала оформлять бумаги на госпитализацию. Мне нельзя было есть, поэтому я пила воду. Много воды и постоянно бегала в туалет. А еще я готовилась так тщательно к операции, что в итоге забыла дома чулки.
В общем все шло не по плану, поэтому от страха вечером в палате я расплакалась. Страх перед утренней операцией накатывал волнами. Все же привезли чулки из ближайшей аптеки. Все же пришел анестезиолог. Все же был долгий разговор с хирургом, во время которого я расплакалась еще сильнее и мужчина, суровый такой дядька, просто спросил:
— Ну и чего ревешь? Все будет отлично.
— Мне страшно… — призналась я, обнимая подушку сидя на койке.
— Не бойся…
Но я не поверила, потому что вдруг поняла, что эти слова подействовали, если бы прозвучали другим голосом.
Ночь без сна вымотала меня, поэтому в начале седьмого утра я уже ходила по палате и нервно перебирала в голове варианты развития событий.
Чулки проклятые не натягивались хотя я даже легла и ноги запрокинула .
А потом все же натянула их на себя и пришла медсестра, которая попросила раздеться и закатила каталку в палату. Я посмотрела на это расширенными от ужаса глазами и честно призналась:
— До операционной я пешком дойду…
— Не положено! — сурово напомнили мне и исчезли из поля зрения, пока я договаривалась со своей стеснительностью о том, что ехать по коридорам на каталке и голой под простыней это нормально. Разум твердил, что нет, и паника снова накрыла.
Я села на кровать и поняла, что меня люто затрясло. Даже зубы застучали. Перед глазами заплясали цветочные мошки. Я понимала, что оставалось пару минут до возвращения медсестры.
Я понимала, что ничего страшного не должно случиться.
Я понимала, но не верила.
Раскачивалась сидя на краю кровати и цепляясь пальцами в матрас.
Сознание ускользало и вместо него все погружалось в багровую дымку.
Я люто боялась не выйти из операционной.
Я до ужаса страшилась того, что больше не увижу сына.
Но рядом прозвучало знакомое:
— Ничего не бойся. Я с тобой… — и тяжёлые ладони легли на плечи.
А я расплакалась.
— Лер, не бойся. Я встречу тебя с операционной… — запыхавшийся Альберт присел на корточки напротив меня и вытер мои слезы. — Лер, ну скажи что-нибудь…
— Зачем ты… — бессвязно простонала я, зажимая лицо ладонями и Альберт растерялся, но потянул меня на себя и обнял.
— Да глупая ты. Как же я мог тебя оставить в такой момент. Ты чего? — Альберт нервно говорил, его голос дрожал, а я вжималась в рубашку со знакомым
