бриллиантами. И лежит на шубе.
А я, оставив Тимошку на попечение воспитательницы, наконец забираю свои сапоги из ремонта. Когда сапожник достает с полки мою обувь, я вижу на ней тонкий слой пыли. Просто рука-лицо.
Весь день я, как заведенная, рассылаю резюме и собираюсь с духом, чтобы пойти на старую работу забрать наконец свою трудовую и, чем черт не шутит, получить наконец расчет, если мне что-то полагается.
Однако, когда я звоню в парфюмерный, Геннадий сухо сообщает, что мои документы переданы в отдел кадров подразделения, куда меня перевели.
Я немного теряюсь, потому что переводили-то меня на другую должность в магазине, да и тот перевод я не подписала. Оказывается, в тот день, когда я приступила к своим обязанностям «недельной» няни, меня уже перевели в аудиторский отдел головной фирмы. И решать все вопросы я теперь должна с ними.
Эта перспектива вызывает у меня озноб и колючие мурашки.
Правда, к вечеру выясняется, что возможно моя лихорадочная реакция — это не только следствие нежелания появляться там, где обитает Виктор. Похоже, я все-таки простыла. Или на балконе, или когда убегала без шубы.
Даже Тимошку из сада забирает мама, отпросившаяся ради этого пораньше с работы. Она же и радует меня новостями, что уволиться можно и по почте. Нужно только отправить заявление работодателю. Очень рассчитываю, что Воронцов не опустится до того, чтобы написать мне какую-нибудь гадость в трудовой.
Не доверяя родной почте России, которая скорее всего доставить-то доставит мое заявление, но вот сроки уже больно размыты, с самого утра, как только мама уводит Тимку, я вызываю курьера логистической фирмы.
Все. Если потребуют отработку, в чем я искренне сомневаюсь, возьму больничный.
Меня колотит не то от смелости собственных поступков, не от температуры, и я отрубаюсь, надеясь, что пока Тимка в саду, я немного оклемаюсь.
Болею я редко, и обычно, хорошенько выспавшись, я сразу чувствую себя намного лучше. Проверено временами, когда Тимошка каждые две недели таскал из садика какую-то лютую заразу, что косила нас с мамой.
Наметив проспать неменьше четырех часов, прежде чем приступить к домашней рутине, я выключаюсь и просыпаюсь намного позднее, чем планировала.
Осоловело пялюсь в экран телефона. Около пяти вечера. Пить хочу просто смертельно, но проснулась я не поэтому. Я бы еще спала и спала, наверное, до самого возвращения мамы могла продрыхнуть, но кому-то я очень понадобилась.
Кто-то долбится во входную дверь, словно пожар.
Кутаясь в мамину красную шаль из чистой шерсти, которая, по ее мнению, способна вылечить от всего, я бреду на грохот. Чувствую я себя настолько скверно, что, если у человека за дверью нет весомой причины для визита, готова на него наорать. Правда, наорать у меня не получится. При попытке крикнуть, что сейчас открою, из горла вырывается сип. Это злит меня еще больше.
Если у меня пропадает голос, то это надолго.
Наверно, это раздражение провоцирует меня распахнуть дверь, не посмотрев в глазок.
Но как только я вижу, кого принесла нелегкая, просто захлопываю обратно перед носом нежеланного гостя.
— Вар-р-ря! Открой сейчас же!
Да сейчас прям!
Разбежалась!
Приказывать он мне будет, что делать в собственном доме!
Только я делаю шаг из прихожей, как снова раздается грохот. Не жалея кулаков, Воронцов колотит в дверь, как потерпевший.
— Варя, я не уйду!
— Тогда я вызову полицию, — отзываюсь я, но и сама-то слышу себя с трудом, а уж Виктору на лестничной клетке в таком ударном сопровождении и подавно неслышно.
— Варвара, нам надо поговорить!
Кажется, я уже наговорилась с Воронцовым до конца жизни.
Слышу, как в подъезде ругается соседка сверху:
— Молодой человек, если вы не прекратите буянить, я спущу на вас собаку!
Я представляю, как Виктора со страху обоссывает грозный той-терьер из породы волкодавов. У меня вырывается нервный смешок.
— Тронь! У тебя есть шанс насладиться моим унижением, не упусти! — рычит из-за двери неугомонный Воронцов.
Очень хочется ответить, что это только он наслаждается чужим унижением, но, во-первых, Виктор меня все равно не услышит, а во-вторых, мне становится любопытно.
Что именно считает Виктор унижением.
Но я бы не открыла ему все равно, если бы не стечение обстоятельств.
Точнее, двух факторов.
Первым становится голос другой соседки, пытающейся призвать Воронцова к порядку. У нее грудничок спит, и она пытается урезонить буйного товарища, чтобы она могла уложить ребенка.
А вторым — осознание, что скоро, мама приведет Тимку из садика, а с Виктора действительно станется торчать под дверью до победного.
Потянув еще пару минут в надежде, что Воронцову все-таки наскучит ломиться туда, где его никто не ждет, я все же открываю дверь.
Взъерошенный Виктор внедряется в прихожую быстрее, чем я успеваю сказать ему, что разговаривать я с ним не готова. Видимо, стоит завести цепочку на двери.
— Варя… — с горящими глазами он протягивает ко мне руки.
С неожиданной для своего разбитого состояния ловкостью я уворачиваюсь.
— Не трогайте меня, — выдавливаю я сиплым шепотом.
Воронцов хмурится:
— Ты заболела? — и снова тянется ко мне.
Отшатываюсь. Да что ж он с руками сладить не может!
— Это вас не касается, — хриплю я. — Но да, я плохо себя чувствую. Не надо усугублять мое состояние…
Виктор мрачнеет.
— Варя, я идиот, — признается он в том, о чем я и так знаю. — Прости меня…
Новая волна гнева поднимается во мне.
— Извинения вы считаете унижением, да, Виктор Андреевич? — язвлю я, если так можно назвать мое шипение. — Они не приняты. Всего недоброго.
Я указываю ему на дверь.
— Варя, выслушай…
Теперь я должна его слушать?
Складываю руки на груди, всем своим видом демонстрируя, что мне не интересны разговоры с ним.
Но от следующей фразы в груди все обрывается, и меня бросает в пот.
— Я тебя не уволю. И ты останешься со мной. Варя, нам нужно поговорить. Я все знаю.
Мне хочется малодушно упасть в обморок.
— Все знаете? Отлично вам в дневник поставит моя соседка с собакой. Она как раз работает в школе.
— Варя, мне не нравится, как ты выглядишь, — продолжает хмуриться Воронцов. — Ты бледная и хрипишь.
— А мне не нравитесь вы у меня в квартире, но все коту масленица, правда? — огрызаюсь я, лихорадочно просчитывая в голове, мог ли Виктор узнать, что Тимка сын его брата.
— Варь, не надо так. Я…
— То есть вам меня шлюхой называть можно, а мне вам не радоваться — нет? — изумляюсь я такой наглости.
— Я такого не говорил.
— Но вели
