отвечаю я. — Я прошу вас уйти. Виктор Андреевич, беседа затянулась, а мне больно говорить.
И как это ни прискорбно, и в прямом, и в переносном смысле.
Из-за того, что все это время Воронцов стоит практически недвижимо, подавляя меня лишь своей аурой, я немного расслабляюсь, и поэтому стремительный шаг в мою сторону происходит для меня внезапно.
Шероховатая теплая ладонь ложится мне щеку.
— Ты горишь, — другой рукой он стягивает заколку-краб с моих волос, и слабая коса рассыпается на волнистые пряди. — Сейчас я уйду. Но я клянусь. Ты передумаешь.
— Опять будете пугать, заставлять, покупать, шантажировать? — усмехаюсь я.
Виктор кривится.
— Я сам виноват, что ты обо мне такого мнения. И мне это исправлять.
Легкий поцелуй в лоб. Видимо, я действительно температурю, его губы кажутся мне приятно прохладными.
На секунду он стискивает меня в почти болезненных объятьях и быстро, словно боится передумать, уходит, оставляя после себя только аромат Тома Форда.
Я запираю за Воронцовым дверь и без сил падаю на пуфик под ключницей.
Мне очень стыдно.
Потому что я была рада его видеть.
Наконец напившись противной теплой кипяченой воды, которая по ощущениям не только не утоляет жажду, но и усиливает ее.
Удивительно, полезно пить теплую, а приятно — холодную.
С этой гениальной мыслью я добираюсь обратно до постели и, поплотнее завернувшись в шаль, отрубаюсь без задних ног.
Облегчение от того, что Воронцов не знает всей правды, перевешивает стресс, и сплю о тех пор, пока меня не начинает тормошить мама.
— Варь, Варя…
Я подрываюсь:
— А? Что? Вы уже пришли? Там гречка на плите… с подливой… Сейчас погрею…
— Да успокойся, — тормозит меня она. — Мы давно пришли и уже поели, и чай попили, и динозавров искупали…
Сажусь на постели, тру лицо и смотрю за окно.
Темно.
— А сколько сейчас?
— Десять вечера, тебе надо переодеться. Ты вся взмокла. Иди, а я пока комнату проветрю.
Плетусь на кухню и встаю как вкопанная на ее пороге.
Первая мысль — половину всего этого Тимке нельзя!
— Мам! — зову я, выходит не очень громко, но меня слышат.
— Чего мамкаешь?
— Ты зачем столько всего накупила? Тимоха пойдет сыпью…
— Это не я. Это какой-то хлопец в кожаной куртке привез. Сказал, что адресом не промахнулся. Там еще холодильник забит. Так что, извини, гречки мы поели чуть-чуть. А так всего понадкусывали. А тебе я заварила какую-то штуку — замороженный чай. Состав идеален для твоего состояния. Там и лимон, и имбирь, и мед, а чаю нету, — хихикает она.
Пазл в голове складывается довольно быстро.
Воронцов.
— Ничего не хочешь рассказать? — любопытствует мама, а я вздрагиваю. Напоминает вопрос Раевского, и я точно так же не хочу на него отвечать.
— Не о чем рассказывать, — делано безразлично пожимаю плечами я, но застываю над коробочкой с клубникой. Свежая ягода в это время года… И пахнет так, что рот наполняется слюной. Почти как летняя.
Мама просекает, что я увидела свою любимую клубнику:
— Я помыла, жуй давай. Тимке дала пять штучек только и таблетку. Но он еще апельсинов нарезался. Все равно завтра будет чесаться.
Мне ужасно стыдно доедать клубнику без Тимки, но ему и правда нельзя. Пусть уж лучше глаза не мозолит.
— И жижу эту из графина пей. И переодевайся, только в спальне я минут через десять окно закрою.
Мама отвлекается на зов Тимошки, а я сижу и тупо не могу оторвать взгляда от объеденных плодоножек клубники. Потом собираюсь духом и заглядываю в холодильник.
Господи! Виктор решил, что мы бедствуем, что ли?
Нам этого за две недели не съесть.
Особенно меня ужасает огромная туша на вид горбуши. На ее фоне стопки сыров и баночек с деликатесами просто теряются.
— Ты мне на рыбу глаз не клади, — ворчит вернувшаяся мама. — Я уже решила, что на уху, что на стейк, что засолить…
Брр-р… Ненавижу разделывать рыбу.
Я ее и пальцем не трону.
— Ты переоденешься или нет? — гонит меня мама. — И там тебе еще прислали. На ключнице лежит.
Действительно.
Лежит.
Точнее, лежат.
Пушистые мягкие носочки. Розовые с белым котиком на щиколотке.
В носу засвербело, и захотелось реветь, когда, нащупав в одном носке шуршащее, я достаю записку. Детский корявый почерк, текст явно перерисован со взрослого, потому что буквы «в» и «р» смотрят в разные стороны. «Выздоравливай, Варя».
Гад.
Ну какой гад.
Все-таки шмыгаю носом.
Переодевшись и все же натянув носки, я пью лимонно-имбирно-медовое нечто и думаю тяжелую думу.
Воронцов не отстанет.
И что с этим делать, я не знаю.
Не будь Тимки, я бы могла рискнуть, но так… слишком опасно.
Так ни к чему и не придя, я опять закукливаюсь спать.
Снится мне неожиданно какая-то непотребщина, и, проснувшись утром, я чувствую, что жарко мне вовсе не от температуры, а некоторых очень горячих видений, посетивших меня во сне. Очень уже реалистичными были поцелуи и прикосновения.
Но в голове уже немного проясняется, вчерашний визит Виктора уже не подернут мутной дымкой в моей памяти, и меня тотчас накрывает.
Боже!
Я же выглядела ужасно!
На голове черте-что, шаль эта столетняя, майка с неотстирывающимся пятном на груди. Кошмар!
И ведь не сбежал, куда глаза глядят.
Все равно не достану из черного списка.
Хотя правила элементарной вежливости требуют от меня поблагодарить за заботу. Если это, конечно, именно она, а не очередной подкуп. Но думать, что после бриллиантов меня решили взять на горбушу, почему-то не хочется.
Отвыкнув от безделья, я какое-то время маюсь, не зная, чем себя занять, и проверяю почту в надежде увидеть приглашение на собеседование. Увы, пока никто не отзывается. Настроение портится.
И вообще, что-то я очень нервная.
Тут-то меня и озаряет, что задержка уже идет третий день, а с последнего рискового события прошла уже неделя. И я, хоть и списываю все на простуду, но укрепляюсь в решении сдать кровь на ХГЧ, надо только посмотреть, когда уже что-то покажет анализ.
Если я… если у меня… я не знаю, что буду делать.
Мою мрачность развеивает вновь появившийся «хлопец в кожаной куртке». Он привозит мне потрясающий букет белых роз с зеленоватыми прожилками на лепестках. Розы, как им и положено, пахнут одуряюще и радуют взгляд.
И коробочка с любимыми конфетами, идущая в комплекте с цветами, заставляет меня заподозрить классическое ухаживание со стороны Виктора.
То есть он все-таки знает, что нужно делать, а не просто сразу требовать: «Отдайся!».
Ловлю себя на том,
