Мы с Эдом, развалившись в полосатых шезлонгах, потягивали коктейли и лениво наблюдали за беготней стюардов. Для меня последние дни путешествия, когда отпала необходимость скрываться от посторонних глаз и изображать из себя трудолюбивую и скромную тихоню, стали просто-таки воплощением безмятежного счастья. Этакий рекламный постер, изображающий юных и прекрасных влюбленных на борту быстроходного судна. Возлюбленный же мой все еще терзался свалившимся на его кудрявую голову открытием. На мать смотрел исподлобья и предпочитал ночевки в вонючем пенале роскошеству номера люкс, который теперь приходилось делить на троих. Мне оставалось добровольно брать на себя обязанности клоуна, придворного шута, развлекающего юного инфанта, чахнущего от черной меланхолии.
— Аморе! — Это я уже репетировала, как буду обращаться к нему, когда мы станем вместе прогуливаться вечерами по вилле Боргезе. — Аморе, ты не против, если для нашей свадьбы я все-таки куплю себе платье? Или ты настаиваешь, что невеста должна быть в драных шортах?
Кто-то остановился рядом с моим шезлонгом, загородив солнце. Я недовольно поежилась, открыла глаза и увидела над собой Меркулова. Блудный отец, значит, явился.
— Добрый день, — поздоровался он и, не удостаивая меня более вниманием, обратился сразу к Эду: — Послушай… — он замялся, подыскивая обращение — не «сынок» же, в самом деле. — Ты не мог бы зайти поддержать Светлану перед вечерним выступлением? Она нервничает…
— Нервничает, — скептически скривился Эд. — Вы хотя бы немного представляете уровень моей матери? Последнее, из-за чего она будет волноваться, — это концерт на палубе теплохода.
— Ты не так меня понял, — пояснил Евгений — Я имел в виду, что она нервничает из-за тебя. Из-за твоего поведения. А ей не стоило бы переживать перед выступлением.
— Какой вы, однако, заботливый. И как это она обходилась без вашего участия все эти годы, — с комической серьезностью протянул Эд.
Кто бы мог подумать, что он умеет этак поставить собеседника на место.
— Ну хорошо, — сдался Евгений. — Может быть, я и утрирую. В любом случае, мне кажется, нам троим поговорить нужно… наверно…
Я едва подавила нетерпеливую гримасу. Снова он мнется, колеблется. Бывает этот человек когда-нибудь в чем-нибудь уверен до конца?
— Пожалуйста. Если вам это надо, — равнодушно отозвался Эд. — Я зайду попозже.
— Вот и хорошо, — обрадовался Евгений. — Нам нужно, наверно, больше узнать друг о друге. Вероятно, я вскоре приеду к вам в Италию, а до тех пор хотелось бы хотя бы получше познакомиться, — неловко и глупо хихикнул он.
Эд только сильнее насупился, не желая поддерживать его шуточный тон.
— Перестаньте! Зачем вам это нужно? — буркнул он. — Ясно же, что мы чужие друг другу люди. Какое значение имеют какие-то там хромосомы? Моим отцом был и навсегда останется Фабрицио Каталано. А вас я совсем не знаю.
— Ты прав, конечно, — отозвался Евгений. — А все-таки… Как-то это неправильно — знать, что где-то живет твой сын или отец, а ты его совсем не знаешь… Как-то грустно. Тебе не кажется?
— Нет, — мотнул головой Эд. — Мне ничуть не грустно.
Меркулов стоял перед ним какой-то жалкий, потерянно улыбался. Не ожидал, наверно, такого поворота, уверен был, что голос крови возьмет свое. На деле же ему пришлось подыскивать слова, стараясь расположить к себе парня, к которому он ровным счетом ничего не чувствовал. Не очень-то это весело, оказывается, — повстречаться с великовозрастным сыном. Поневоле задумаешься, что все эти пеленки и горшки задуманы природой не просто так, отчего-то, если счастливо миновать этот этап, ничего не складывается.
Евгений помедлил немного, может быть, ожидая, что Эд поможет ему, сделает шаг навстречу, но, не дождавшись, произнес:
— Ну, не грустно, и ладно. В общем, зайди к матери, если тебе не сложно. Счастливо!
И, чуть ссутулив плечи, как будто стараясь побыстрее сделаться незаметным для нас, Меркулов поспешно ушел прочь. Эд, хмурый, раздосадованный, сильнее натянул на глаза козырек бейсболки. Кажется, мой мальчик сам уже не рад, что выбрал роль оскорбленного гордеца, только вот не знает, как теперь из нее выбраться. Беда с этими цельными, благородными юношами!
— Пойдешь к матери? — осторожно спросила я.
— И не подумаю! — Он надул губы, совсем по-детски. — Чего она хочет от меня? Всю жизнь врала мне, притворялась, выкручивалась, а теперь наконец решилась сказать правду и ждет, что я расплачусь от умиления? Что я брошусь обниматься с этим чужим, неприятным мне человеком только потому, что сто лет назад он был ее мужем, притом неверным, и совершенно случайно зачал меня? А она так сильно мечтала о ребенке, что обнаружила беременность уже в тюремной камере? Меня от этой романтической истории появления на свет тошнит!
— А ты, оказывается, жестокий, — раздумчиво протянула я.
— Нет! — упрямо отозвался он. — Просто справедливый!
— Иногда мне кажется, что это одно и то же, — заметила я.
Впрочем, ссориться с Эдом из-за его отношений с матерью, по большому счету, меня не касавшихся, было бы глупо. И потому, когда он, назагоравшись, проследовал за мной в пенал и провалялся там до самого вечера, я промолчала.
* * *
На берегу давно зажглись разноцветные огни, над рекой навис синий вечер. Запахло свежестью, речной водой. Пассажиры «Михаила Лермонтова» собрались на верхней палубе в ожидании сюрприза, обещанного еще в самом начале путешествия. Неизвестно откуда прознавшая про выступление Стефании местная публика также подтянулась на корабль. Поначалу стюарды, еще не понимавшие масштабов бедствия, пропускали всех без разбору, затем, сообразив, что теплоход и без того переполнен, выстроились в караул. Оставшиеся за бортом великого культурного события штурмовали корабль, орали и качали права. Один не вполне трезвый гражданин попытался добраться до теплохода вплавь, но его вовремя выловила бдительная охрана. Все сидячие места давно были заняты, в проходах стояли. Астраханские журналисты, не такие нахальные и беспардонные, как их московские собратья, но, без сомнения, тоже подвергшиеся профдеформации, то и дело щелкали вспышками зеркалок.
Примадонна, должно быть, оказалась очень недовольна этой шумихой. Голубчик обещал ей закрытое камерное выступление, а на деле оно оказалось самым примечательным культурным событием сезона.
Мы с Эдвардом, конечно, тоже явились на мероприятие и заняли свои места. Эд, с ранних лет привыкший таскаться по концертам классической музыки, вел себя чинно и прилично — сидел в кресле, выпрямив спину и с подобающим случаю серьезным и вдумчивым выражением уставившись на огороженную площадку — корабельную сцену. Я же, чье детство прошло явно не в консерватории, ерзала на стуле и глазела по сторонам.
