Примадонна, должно быть, оказалась очень недовольна этой шумихой. Голубчик обещал ей закрытое камерное выступление, а на деле оно оказалось самым примечательным культурным событием сезона.
Мы с Эдвардом, конечно, тоже явились на мероприятие и заняли свои места. Эд, с ранних лет привыкший таскаться по концертам классической музыки, вел себя чинно и прилично — сидел в кресле, выпрямив спину и с подобающим случаю серьезным и вдумчивым выражением уставившись на огороженную площадку — корабельную сцену. Я же, чье детство прошло явно не в консерватории, ерзала на стуле и глазела по сторонам.
Счастливо воссоединившаяся чета Баренцевых помещалась в плетеных креслах. Нина ради торжественного случая начесала на голове пегую «бабетту», краснорожий политик надувал щеки и вращал глазами, желая, вероятно, выглядеть более интеллигентно. Дамы Тихорецкие, облачившиеся в серебристые вечерние туалеты, поводили тощими шеями и переругивались вполголоса. По счастью, нигде не видно было моего пылкого ухажера Черкасова, и я вздохнула с облегчением — хотя не верилось, что он так вот просто проглотил грубость и слился с горизонта.
На площадке появился блестящий глянцевым пробором конферансье и затянул свою привычную песню о том, как он рад видеть всех нас на борту комфортабельнейшего, новейшего, мощнейшего и прочие бла-бла-бла. Зрители возили ногами и перешептывались. Наконец поток его красноречия иссяк, и он объявил, томно закатив глаза:
— Для вас поет Стефания Каталано, — и обессиленно уронил голову.
Где-то зазвенел невидимый оркестр (Голубчик не пожалел денег на техническое оснащение корабля), заиграла щемящая мелодия, дымчатые шторы дрогнули и разъехались, открыв перед затихшим залом погруженную в полумрак корму. И вдруг луч пронзительно-белого света, вспыхнув, высветил мертвенно застывшую в глубине площадки женщину в очень простом, ниспадающем мягкими складками черном платье, высоко открывающем руки и грудь. Несколько секунд Стефания не двигалась — черный силуэт на белом фоне, склоненная голова, опущенные плечи. И вдруг ожила — в плавном лебедином жесте взлетели руки, медленно качнулся стан, она обернулась, и прожектор высветил бездонные, больные глаза, плачущие и сопереживающие, казалось, каждому несчастному и обездоленному в целом огромном мире.
И я невольно содрогнулась — неужели это Стефания, та самая надменная стерва, которую так ненавидела я в первые дни нашего знакомства? Капризная и избалованная прима, едва не лишившая жизни самого любимого человека на свете? Молодящаяся светская львица, вокруг которой не переводятся поклонники? Строгая и самодурственная мамаша единственного сына?
Все эти роли слетели с нее, как картонные маски, и откуда-то из глубины этих невиданных глаз глянула живая, чуткая и ранимая душа. Я сжала пальцы Эда. Он не ответил мне, как завороженный глядя на певицу. Могу поклясться, в эту секунду он не помнил о том, что перед ним мать, а видел то же, что и все остальные в зале: почти лишенное личностных черт — возраста, пола, национальности — воплощение вечного, бессмертного искусства.
И тут в звенящем от напряжения воздухе над замершей водой зазвучал голос — густой и сильный, наполняющий собой все пространство, то взлетающий ввысь, то обрушивающийся в кромешную бездну. Стефания пела «Vissi d’arte». И окружающий мир, кажется, перестал существовать, этот голос, требовательный и мягкий, обвиняющий и дарующий утешение, увлек его за собой, заставил съежиться, сжаться в точку и со свистом улететь в черную дыру. Темная пьянящая волна захватила меня, закружила, забурлила, перевернула вниз головой и безжалостно шваркнула о прибрежные камни. И я ощутила вкус слез на губах. Нет, не о горестях итальянской певицы Тоски я плакала, а о всех нас, таких жестоких и беззащитных одновременно, таких востребованных и одиноких. О том, что эта бессмысленная, глупая, непутевая жизнь у нас одна и другой не будет. И о том, что где-то впереди нас, может быть, ждет не беспощадный суд и строгий приговор, а прощение.
Музыка смолкла, Стефания опустила голову. Темная лавина волос и молитвенно сложенные белые руки. И вдруг резко шагнула вперед, вскинула подбородок и глянула в зал так, словно смотрела в твои, именно в твои глаза. Теплоход взорвался аплодисментами, восторженными выкриками, вспышками фотоаппаратов. А я…
В этот самый момент я поняла, почему от этой женщины теряли голову, сходили с ума, мучились, прощали, бежали и непременно возвращались. Что не давало покоя, черной страстью и ненавистью жгло душу Наталье. Что скрутило и сломало Евгения, который, потеряв ее, потерял вместе с нею и самого себя. Что намертво припечатало к ней Анатолия, тщетно пытающегося справиться с этой зависимостью уже более двадцати лет. Не красота, не темперамент, не смешное, модное теперь слово «харизма», даже не талант. А это ни с чем не сравнимое по силе ощущение, что, когда слышишь ее голос и глядишь в ее глаза из зала, то чувствуешь, как с тобой разговаривает Бог.
Теперь и я поняла это и с ужасом осознала собственное порабощение.
С последними аккордами волшебство закончилось, и в зал, под восторженный рев толпы, сошла уже обыкновенная, хорошо известная мне Стефания — величественная, надменная государыня, как должное принимающая восхищение черни. Вокруг нее столпились журналисты, зрители передавали через головы букеты. Стефания оживленно блестела глазами, что-то кому-то говорила, заливисто хохотала. Сквозь гомон не слышался ее смех, мимика ее была беззвучна, как в немом кино, и оттого еще больше завораживала. Откинутая голова, сверкнувшие в свете прожекторов ровные зубы, уверенные движения красивых рук. Эта женщина держалась как королева на встрече с верноподданным народом.
Оглядевшись, я увидела в толпе Евгения. Он, кажется, пытался пробиться к Стефании, не справился с восторженной публикой и, сдавшись, ожидал чуть поодаль, ревниво следя глазами за каждым взглядом, каждым жестом вновь обретенной возлюбленной. Стефания же, казалось, совершенно забыла о нем, благосклонно принимала комплименты и милостиво раздавала автографы. Спохватившись, она отыскала глазами Евгения, выразительно посмотрела на него и с беспомощной улыбкой развела руками, как бы извиняясь, что не может сию минуту вырваться из толпы почитателей и уделить ему внимание. Меркулов понимающе замахал руками — мол, не бери в голову, я подожду сколько нужно, но вид у него при этом был что-то уж слишком прибитый. Должно быть, прикидывал, сколько вечеров придется вот так проторчать в театральных фойе, если он и в самом деле последует за своей любимой в Италию и дальше, по всему миру.
