Через несколько недель их можно было помещать в этанол. Последний шаг. Они начали… в некотором смысле, составлять мне компанию. Глаза, рты и тела. В моей комнате всегда было холодно, в доме гулял какой-то странный сквозняк. Существа в банках стали для меня чем-то привычным, но когда я делал что-то не так… Мне приходилось… съедать их по кусочкам.
Кария дрожит от моих прикосновений, я скольжу кончиками пальцев вверх и вниз по ее бедру, и мне невыносимо смотреть ей в лицо. Я не отрываю взгляда от ее груди.
Но когда меня переполняет страх и тревога, мне нужно дотронуться до чего-то большего.
Я провожу рукой вверх, затем ощущаю шелковый край ее нижнего белья.
С губ Карии срывается тихий, слышный только нам вздох, но я по-прежнему не встречаюсь с ней взглядом.
Медленно я просовываю один палец под край шелковой ткани, чувствуя под ней короткие волосы.
Это так приятно, что трудно дышать, не говоря уже о том, чтобы говорить. Где-то внутри меня зарождается дискомфорт, но желание его пересиливает.
— Меня от этого тошнило. Всегда. Но мне все равно… нравилось, когда они были рядом. Компания, — повторяю я. — После моей матери, у меня никогда не было ничего подобного…
Я поднимаю взгляд и смотрю на тончайшие светлые волоски у нее на предплечье. Кария вся создана из света.
— Когда Штейн это понял, застукав меня однажды вечером за разговором с ними, он заставил меня уничтожить все образцы и смотрел, как я разбивал банки об тротуар за нашим домом.
У меня сжимается грудь. В тот вечер мне казалось, что я убиваю друзей.
— В конце концов я… воссоздал все заново. Наш дом большой, и Штейн никогда не приближался к маленькому кабинету в крыле моей матери. Равно как и к расположенному под ним небольшому секретному помещению. Уверен, он знал о его существовании, но, возможно, когда-то любил. Мою мать. Штейн держался от него в стороне, и со временем (с годами) я создал собственную лабораторию. У меня снова появились друзья.
Я не упоминаю тот факт, что, похоже, он знал об этом и о лаборатории в отеле. Для меня до сих пор не ясно, как он сразу их у меня не отобрал. Я также не упоминаю о том, как немного погорячился со змеями, вымещая на них свой гнев на Райт и Штейна. Кария может возненавидеть меня за это, но они стали единственным имеющимся у меня козлом отпущения.
— А когда ты уехал? Кто за ними присматривал?
Я медленно поднимаю подбородок, чтобы посмотреть на нее. Наверняка она надо мной насмехается. Логически я понимаю, что плавающие в банках образцы — не друзья. Даже не домашние животные. Я знаю разницу между бьющимся и мертвым сердцем. И от ее вопросов чувствую у себя под кожей знакомое отчаяние, ярость и гнев, но взглянув ей в глаза, вижу, что в них нет ни смеха, ни жестокости.
Я не понимаю этого. Или ее.
— Не знаю.
Я чувствую себя обязанным ответить, как будто голубизна ее глаз — это океан, в котором она хочет со мной искупаться, и меня затягивает под воду.
— Я… Они все еще там, одни. Штейн остается владельцем дома.
— Ты снова их собрал, в… Хаунт Мурен?
Кария произносит название поместья Штейна так, словно ничего о нем не знает, и полагаю, так оно и есть, но от факта, что она его запомнила, я чувствую странное, уютное тепло.
— Я хотел, — честно говорю я ей и все еще не могу отделаться от ощущения, что она каким-то непонятным мне образом надо мной издевается. Ну, реально, кто захочет слушать об этом? О моей жизни? И все же я не могу остановиться и выдаю ей крошечные обрывки информации. — Но тогда я просто так… устал от того, что все, что мне нравится, непременно гибнет.
«Как и ты», — думаю про себя я. — «Ты тоже погибнешь из-за меня».
У меня в груди сжимается сердце, и я отчаянно хочу, чтобы это оказалось неправдой. Чтобы именно ее, это прекрасное создание я мог бы оставить себе.
— Прости, Саллен, — тихо говорит она. — Если бы я только знала.
Я понятия не имею, что на это сказать. Доброта настолько мне непривычна, что кажется ложью.
Кария заглядывает мне в глаза, а я провожу пальцем по ее половым губам. Я знаю этот термин; я знаю каждое слово. Но я никогда… не прикасался ни к чему подобному. Я этого недостоин, и понимаю, что вынужден красть каждое из таких мгновений. Это единственный способ, каким кто-то вроде меня может их получить.
Под лежащей у нее на ее груди рукой учащается пульс, но Кария от меня не отстраняется.
— Я могу… снять платье. Если хочешь, — шепчет она, и я чувствую в ее дыхании запах вина. — Можешь посмотреть на след от своего укола.
В ее словах нет ни капли гнева. Это похоже на реальное предложение, и, когда Кария это произносит, я чувствую, как твердеет мой член. От мыслей о том, как из-за меня ее кожа расцвела желтым, красным и фиолетовым цветом.
Я с трудом сглатываю, но не соглашаюсь с ней и не двигаюсь с места. Этот момент и так кажется невероятно зыбким.
— Или, быть может, я могла бы…прикоснуться к тебе?
Она приподнимает подбородок, как будто в ожидании, но не опускает задранные над головой руки.
Я вскидываю взгляд и смотрю на ее бежево-розовые ладони. На кончики ее красивых ногтей.
Я разминаю затянутые в перчатку пальцы. Моя ладонь влажная, и у меня возникает внезапное, порочное желание сорвать защиту и с этой руки. Но те места, где ногти не растут, затем странный цвет под остальными, рядом с костяшками и между пальцев…ей нельзя… этого видеть.
И я… я слишком много ей рассказал.
Я отдал всего себя. Сказал ей, что меня заставляли пить заспиртованные образцы, и умолчал о том, как у меня жгло горло, выворачивало наизнанку и даже хуже, как я по несколько дней лежал в постели с головокружением, блевал на
