какие-то пожелания…
— Оливия. Я сейчас… — Стон. Он застонал, рокочущий звук исходил из глубины его груди. Она провела носом по коже его живота, краем глаза замечая, как дернулся его член.
— Ты так здорово пахнешь.
— Оливия.
Медленным, точным движением она обхватила основание его эрегированного члена, изучая его из-под ресниц. Головка уже блестела, и… она не слишком разбиралась в этом, но было похоже, что он скоро кончит. Член казался очень твердым, грудь Адама вздымалась, а кожа покраснела. Он выглядел так, будто готов кончить в любой момент, и это было хорошо. Но Оливия хотела насладиться моментом.
— Тебе ведь делали это раньше?
Он кивнул, как она и ожидала. Его кулаки сжимали простыню, чуть дрожа.
— Хорошо. Значит, ты можешь сказать, если я сделаю что-то не так.
Последние слова она произнесла в ствол члена, и ей показалось, что они с Адамом колеблются, вибрируют на какой-то коротковолновой частоте, которая лопнула и разлетелась вдребезги, когда она прикоснулась к нему по-настоящему. Прежде чем сомкнуть губы вокруг головки его члена, она посмотрела на Адама снизу вверх с легкой улыбкой, и это, казалось, стало последней каплей. Его спина выгнулась дугой. Он застонал и тихим голосом приказал ей дать ему минутку, не позволять ему кончить, и Оливия подумала, не растекается ли по его позвоночнику то же жидкое, обжигающее наслаждение, которое она чувствовала чуть раньше.
Наверное, было очевидно, что она никогда раньше такого не делала. И все же казалось, что это невероятно его возбуждает. Он, видимо, не мог сдерживаться: подавался вперед, запускал пальцы в ее волосы, прижимал ее голову вниз, чтобы ее горло обхватило его плотно. Он невнятно хрипел, бормоча: «Оливия, да. Оближи. Просто возьми глубже. Заставь меня кончить». Она слышала похвалы и нежности, срывающиеся с его уст, — как она хороша, прекрасна, совершенна, — непристойности о ее губах, теле, глазах, и, возможно, она смутилась бы, если бы не наслаждение, исходящее от них обоих, переполнявшее разум. Это было естественно — то, как Адам просил о том, чего хотел. И естественно было делать, как он просит.
— Можно?.. — спросил он.
Ее зубы задели основание головки, и он резко выдохнул.
— …тебе в рот?
Ей стоило лишь улыбнуться ему, и охватившее его наслаждение показалось ядерным, пронизывающим его насквозь, омывающим все его тело. Таким, какое Оливия чувствовала раньше сама. Раскаленным добела и чуть болезненным. Она все еще нежно сосала, когда он восстановил контроль над своими руками и ногами и обхватил ее щеку ладонью.
— Я такое хочу сделать с тобой. Ты даже не представляешь.
— Может, и представляю. — Она облизнула губы. — По крайней мере, отчасти.
Его взгляд остекленел, он погладил уголок ее губ, и Оливия подумала: как же ей удастся отказаться от этого, отказаться от него, всего через несколько часов?
— Сомневаюсь.
Она склонилась вперед, пряча улыбку между его бедер.
— Тебе можно, ты же знаешь.
Она прикусила его твердый, плоский живот, а затем посмотрела на него снизу вверх.
— Сделай.
Она все еще улыбалась, когда он притянул ее к своей груди, и на несколько минут им удалось заснуть.
Это и правда был хороший гостиничный номер. В основном благодаря большим окнам и виду на Бостон после заката: машины и облака. Возникало ощущение, будто там что-то происходит, что-то, в чем ей не нужно принимать участия, потому что она — тут. С Адамом.
— Что это за язык? — вдруг заинтересовалась Оливия.
Он не видел ее лица, когда, опустив подбородок, кончиками пальцев рисовал узоры на ее бедре.
— Что?
— Книга, которую ты читаешь. С тигром на обложке. Немецкий?
— Голландский. — Она почувствовала, как его голос вибрирует у него в грудной клетке и в ее теле.
— Это руководство по таксидермии?
Адам слегка ущипнул ее за бедро, и она хихикнула.
— Трудно было выучить? Голландский, я имею в виду.
Он вдохнул аромат ее волос, на мгновение задумавшись.
— Понятия не имею. Я всегда его знал.
— Странно было расти с двумя языками?
— Не очень. Пока мы не переехали сюда, я думал в основном по-голландски.
— Сколько тебе было лет?
— М-м-м. Девять?
Мысль о маленьком Адаме вызвала у нее улыбку.
— С родителями ты говорил по-голландски?
— Нет. — Он помедлил. — В основном со мной сидели гувернантки. Их было много.
Оливия приподнялась, чтобы посмотреть на него, и положила подбородок на руки, а руки — ему на грудь.
Она смотрела, как он разглядывает ее, и наслаждалась игрой света, исходящего от уличных фонарей, на его волевом лице. Адам всегда был красив, но сейчас, в предрассветные часы, от его красоты захватывало дух.
— Твои родители были все время заняты?
Он вздохнул.
— Они были преданы своей работе. Им не очень удавалось выделять время для чего-то еще.
Тихо напевая, Оливия представляла, как пятилетний Адам показывает рисунок человечка своим высоким отрешенным родителям в темных костюмах. Их окружают секретные агенты, которые что-то говорят в свои гарнитуры. Она ничего не знала о дипломатах.
— У тебя было счастливое детство?
— Сложно сказать. У меня была типичная история: единственный ребенок богатых финансово, но бедных эмоционально родителей. Я мог делать что угодно, но мне было не с кем.
Звучало печально. Оливия и ее мама были небогаты, но она никогда не чувствовала себя одинокой. Пока мама не заболела раком.
— Кроме Холдена?
Адам улыбнулся.
— Кроме Холдена, но это было позже. Я думаю, к тому моменту характер у меня уже сформировался. Я научился развлекать себя… всяким. Хобби. Мероприятия. Школа. И когда мне приходилось общаться с людьми, я был… враждебным и неприступным.
Она чуть скривилась и нежно прикусила его кожу, заставив его усмехнуться.
— Я стал таким же, как мои родители, — задумчиво продолжал он. — Преданным исключительно своей работе.
— Это совсем не так. Ты очень хорошо умеешь находить время для других. Для меня. — Оливия улыбнулась, но он отвел взгляд, как будто смутившись, и она решила сменить тему: — Единственное, что я могу сказать по-голландски: ik hou van jou.
Должно быть, ее произношение было ужасным, потому что Адам долго не мог разобрать сказанное. Когда он понял, у него округлились глаза.
— В колледже у моей соседки по комнате был плакат с надписью «Я люблю тебя» на всех языках, — объяснила Оливия. — Висел прямо напротив моей кровати. Первое, что я видела каждое утро, открыв глаза.
— И к концу четвертого года ты выучила это на всех языках?
— К концу первого года. На втором курсе моя соседка вступила в женский студенческий клуб и переехала. Это было к лучшему.
Она опустила взгляд, уткнулась лицом ему в грудь, а затем снова посмотрела на него.
— Если подумать, это довольно глупо.
— Глупо?
— Кому нужно знать, как говорить «Я люблю тебя» на всех языках? Даже на одном языке это говорят редко. Некоторые — никогда. — Оливия пригладила пальцами его волосы. — А вот «Где здесь туалет?»…
Адам подался навстречу ее прикосновению, как будто оно успокаивало его.
— Waar is de WC?
Оливия моргнула.
— Это значит «Где здесь туалет?», — объяснил он.
— Ага. Я так и поняла. Просто… твой голос. — Она откашлялась. Ей бы лучше не знать, какой привлекательный у него голос, когда он говорит на иностранном языке. — Как бы то ни было. Это был бы полезный плакат. — Она провела пальцем по его лбу. — Откуда это?
— Мое лицо?
— Шрамик. Тот, что у тебя над бровью.
— А. Просто глупая драка.
— Драка? — Оливия усмехнулась. — Один из твоих аспирантов пытался убить тебя?
— Нет, это было в детстве. Хотя я могу представить, как мои аспиранты подливают ацетонитрил мне в кофе.
— Это вполне вероятно. — Она кивнула. — У меня тоже есть шрам.
Она закинула волосы за плечо и показала ему маленький шрам в форме полумесяца прямо у виска.
— Я знаю.
— Знаешь? Ты заметил мой шрам?
Адам кивнул.
— Когда? Он очень бледный.
Он пожал плечами и провел по нему
