подойдёт, просто скажи — как она?
На заднем фоне слышатся сдавленные рыдания Жени и причитания Хлебовны. Внутри словно оборвался жизненно важный трос. Что же я наделал…
— Нормально она. Намного лучше, чем с тобой, — бурчит мелкая и нервно: — Всё, не звони, я больше трубку не возьму, а Женя тем более.
Вот и всё.
Я не спал всю ночь: курил, пил и многократно порывался то ехать в Печатники и ломиться до победного в дверь Ромашкиной, то на Садовую, чтобы набить морду Пашутину. Почему-то винить его было проще, чем самого себя.
Отец, как верный взрослый товарищ хлопал меня по плечу и говорил что-то о том, что всё образуется, что надо подобрать сопли и быть мужиком, что надо не опускать руки и добиваться её дальше. Но я знал, что после такого она и на пушечный выстрел меня к себе не подпустит. Что это конец, полный крах и гейм овер моей никчёмной жизни.
К утру я всё-таки как-то уснул, прямо в кресле на балконе, с тлеющей сигаретой в руках. Мне снилась чернильная пустота, внутри которой, на самом дне, сидел Филипп Бедросович и, осыпая себя из пакета лепестками роз, заунывно тянул: “а я и не знал, что любовь может быть жестокой, а сердце таким одиноким, я не знал, я не знал…”
И я не знал. До её появления я вообще многого о себе не знал.
Несколько дней я пытался дозвониться до неё, достучаться, сторожил под дверью, караулил в универе. Разумеется, на звонки она мои не отвечала, а едва завидев в коридорах универа переходила на другую сторону, смотря в одну точку перед собой и в упор меня не замечая. Её верная подруга Цветкова как незримая тень неотступно ходила за ней следом, и едва я только пробовал сделать шаг в их сторону, как самка овчарки оберегающая своё потомство бросала на меня ненавидящие взгляды. Того и гляди в горло вцепится. Доступ к Ромашкиной мне был перекрыт по всем фронтам, а потом и вовсе началась подготовка к защите диплома и она пропала со всех радаров.
Именно тогда моя жизнь стала окончательно невыносимой.
Ромашкина незримо преследовала меня повсюду, куда бы я не сунулся, везде натыкался на то, что о ней напоминало: забытая зубная щётка в ванной и блеск для губ на комоде, сложенные по особенному полотенца в шкафу, впитавшийся в стены, мебель и мою душу аромат ванили. А когда я нашёл на полу кухни закатившееся под посудомойку зёрнышко арабики, то чуть разрыдался как маленький мальчик, вспоминая, как мы отнимали друг у друга пакет кофе, а потом целовались лёжа прямо на рассыпанных по кафельной плитке зёрнах.
Мне не хватало её. Я угасал. Ни с кем не общался и много пил. А потом понял, что так больше продолжаться не может и решил попробовать использовать последний отчаянный шаг к примирению…
Часть 40
— Жень, я вот чай тебе заварила, с мятой, — Цветкова аккуратно ставит на край стола кружку и пристально изучает моё лицо. — Только обязательно выпей. В зелёном чае много антиоксидантов, он очень полезен.
— Спасибо, конечно, но не стоило — я не больна, обслужить себя могу и сама, — отодвигаю чай подальше и утыкаюсь в клавиатуру.
— А кто сказал, что больна? — вспыхивает Анька. — Я такого и не говорила никогда.
— Ага, именно поэтому носитесь со мной как с немощной: то ты, то мама. Последняя аж работу бросила и в Москву переехала. Нет, я вам благодарна за поддержку, конечно, ценю заботу, но не стоит так волноваться, я в порядке, правда. В полном.
— Э-э… Жень, у тебя там раскладка… — Анька осторожно, будто извиняясь, кивает на монитор и я перевожу взгляд следом. Половина вордовской страницы каракуль — английские слова латиницей. А я и не заметила ….
А вчера носки разные надела, а позавчера чуть на лицо вместо крема зубную пасту не нанесла.
— Же-ень, Женёчек, миленькая, всё образуется, — Анька нависает надо мной и, обняв за плечи, целует затылок. — Настоящая любовь она такая — беспощадная. Но всё проходит рано или поздно, любой нарыв затягивается.
— Мой давно затянулся. Так, фантомные боли порой мучают, — произношу как можно равнодушнее. — И не было у меня никакой любви к нему. Не-бы-ло. Хватит уже.
— Хорошо-хорошо, не было — значит, не было, как скажешь, — согласно кивает Цветкова и снова касается губами волос. — Пройдёт, точно говорю.
— Ладно, Ань, иди уже, не мешай, — шутливо ворчу, отпихивая от себя подругу. — Ты же на свидание с Эдиком собиралась.
— Ну вообще, да, он позвал меня погулять… — извиняющим тоном бубнит Цветкова.
— А почему ты всё ещё здесь?
— Ну… С тобой хотела побыть, чтобы тебе скучно не было.
— Ань, я переводы на дом беру. Там порой такие тексты заказывают, поверь — мне не скучно.
— А ты точно не обидишься?
— Ты у меня это каждый раз спрашивать будешь? “Ты точно не обидишься, если я книгу почитаю. Ты точно не обидишься, если я ванну приму. Ты точно не обидишься, если я с Эдиком в кино пойду”. Ань, всё нормально! Живём дальше! — голос лучится оптимизмом, и Анька, хоть и не слишком веря, кивает.
— Ну ладно, побегу тогда. А то звонит уже, — схватив с комода сумочку, Цветкова запрыгивает в любимые босоножки на низком каблуке и оборачивается уже у двери: — Если что — звони. Мы будем неподалёку.
— Иди уже! — улыбаюсь ей вслед, но когда раздаётся звук поворота ключа, улыбка сползает с лица. Роняю голову на сложенные на столе руки, шумно вдыхаю и выдыхаю. Вдыхаю и выдыхаю. Только не слёзы, ещё чего не хватало.
А может, наоборот, поплакать, пока никто не видит? Дома вечно кто-то есть: то мама, которая пока живёт у нас и спит на раскладушке, то Цветкова под ногами мешается.
Как коршуны следят за каждым моим шагом, готовы чуть что наперегонки подстелить соломки. Но я при них держусь — ни слезинки. Первые дни да, оплакивала обиду, разочарование, несправедливость, а потом
