всё — взяла себя в руки. Нет ничего хуже взглядов жалости и пустых слов утешения. Не надо мне этого.
И вообще, пора бы уже внутренне собраться и вычеркнуть из сердца прошлое, будто совсем ничего не было. Но как это сделать, когда тупая ноющая боль мешает сделать нормальный человеческий вздох? Когда мысленно то и дело прокручиваешь в голове одно и то же, когда хочется лечь навзничь, закрыть глаза и просто исчезнуть?
Какое счастье, что с университетом покончено, видеть его в коридорах было выше моих сил. Трудно было не поддаться, не согласиться его выслушать, игнорировать его звонки и удалять смс не читая. Трудно было не смотреть на него и не искать в толпе знакомый силуэт. Трудно. Но я смогла, чем невероятно горжусь.
А теперь он больше не звонит, уже четыре дня и тринадцать с половиной часов…
Как-то в седьмом классе я сломала руку и думала, что это самая сильная на свете боль. Нет. Боль, которую я переживаю сейчас в сто крат сильнее. На ней бинтов, клякс зелёнки и пластыря, увы, разбитое вдребезги сердце подобным не лечат.
Загорается экран телефона и доносится короткая трель входящего смс. Судорожно хватаю аппарат. Пора пополнить баланс. Просто баланс.
Всё давно закончилось, пора уже прекратить страдать ерундой и не просто говорить живём дальше, а действительно жить.
Отпиваю глоток любовно приготовленного Цветковой чая и кривлюсь — опять сахар не положила. Беру кружку в руки, нехотя поднимаюсь со стула, огибаю сложенную раскладушку и плетусь на кухню, правда, в коридоре зависаю в немом недоумении.
На полу лужа.
Лужа? Откуда?!
Кап.
В лужу с тихим всплеском упала капля. Пока я медитировала, рассматривая расходящиеся по воде круги, упала ещё одна. Задираю голову и вижу на потолке стремительно разрастающееся тёмное пятно.
Вот чёрт, соседи заливают!
А хотя стоп! Какие соседи? Там же не живёт никто, прежние квартиранты — жутко шумная семья съехали несколько недель назад. Видимо, сдали кому-то новому.
Вот только скандала с новыми жильцами мне сейчас для полного счастья не хватало.
Ставлю кружку на стол, нашариваю на полу тапки и, прихватив с крючка ключи, выхожу на лестничную клетку. За какие-то несколько секунд преодолеваю пролёт и оказываюсь возле обшитой мелкими деревянными рейками двери.
Давлю на звонок — внутри раздаются трели, но никто не открывает. Прикладывают ухо к замочной скважине и отчётливо слышу шум льющейся воды. Расположение квартиры здесь точно такое же как и у нас, и я точно знаю, что звук доносится из ванной.
Кто-то открыл воду и уснул? Или ушёл? А может, кому-то стало плохо?..
Звоню ещё и начинаю нетерпеливо барабанить в дверь:
— Эй, есть кто дома? Откройте! Вы нас заливаете!
Неожиданно дверь от ударов поддаётся и с лёгким скрипом приоткрывается. Стало немного жутко заходить в чужой дом без приглашения, но мысль, что кто-то, возможно, умирает сейчас в ванной от сердечного приступа, и только я могу стать для него единственным спасением, придаёт мне храбрости.
Открываю дверь шире, вхожу в квартиру, и первое, что я вижу — это… Малиновский.
Он сидит в прихожей на табурете и неспешно подносит к губам сигарету. Босиком, в мятой чёрной футболке и подкатанных до щиколоток джинсах.
За его спиной в переполненную ванну с грохотом хлещет вода, цветастый половик уже плавает под ногами, но он словно этого не замечает. Он ничего не замечает: он смотрит прямо на меня и невероятно усталое, заросшее щетиной лицо озаряет виноватая улыбка.
Часть 41
Первая мысль — бежать. Бежать без оглядки, лишь бы не смотреть, не видеть небрежно взъерошенную чёлку, голубые глаза и губы которые так настойчиво снятся мне каждую ночь. И я практически поддаюсь порыву — делаю шаг назад, а потом, видя его твёрдый уверенный взгляд понимаю, что он скорее утопит весь дом, но и пальцем не пошевелит, чтобы предотвратить катастрофу.
Подрываюсь вперёд и, стараясь на него не смотреть, быстро добираюсь до ванной, закрываю вентиль и выдёргиваю пробку. Ноги конечно, намокли, как и штанины пижамы. Нет, я не приготовилась в семь часов вечера ко сну, я просто не переодевалась с самого утра. А зачем?.. Для чего?
Надо было бы промолчать — заставить его всё здесь убирать и гордо хлопнуть дверью, но слова полились непроизвольно:
— Ты что здесь устроил?
— Представь, что это мои слёзы.
— Не смешно! Ты посмотри, что здесь творится, — обвожу мокрый пол рукой. — А теперь представь, что творится у нас на потолке! Мы, по твоей милости, ещё и Клавдию Петровну сейчас зальём.
Злость и шок предали мне уверенности, даже голос не дрожит.
Не вставая со стула он оборачивается всем корпусом на сто восемьдесят градусов и теперь я вижу не его спину, а лицо. И именно в этот момент дамба показного безразличия с треском рухнула — играть в железную леди не выйдет, как ни крути.
Слишком сильна обида, слишком переполняют чувства!
Он неторопливо наклоняется и тушит окурок в луже под ногами, затем поднимается и движется прямо на меня.
Я застыла. Растерялась. Ноги слово приросли к полу.
Подойдя почти влотную он смотрит мне в глаза, а затем неожиданно обнимает, уткнувшись губами в висок.
— Я так по тебе скучал, Ромашкина. Ты даже не представляешь, как сильно я по тебе скучал.
— Я тоже! Я тоже скучала! — Хочется крикнуть в ответ, но вместо этого я беру свою мягкотелую волю в кулак и отталкиваю его от себя. Протянув руку, хватаю с змеевика забытое прежними жильцами полотенце и швыряю им в Малиновского.
— Пол вытирай, сейчас соседка снизу прибежит. И я не о себе.
Отыскав в ведре на балконе старую линялую майку, возвращаюсь обратно и, старательно избегая смотреть на Богдана, сгребаю воду и выжимаю тряпку в уже пустую ванну.
Малиновский сидит на полу, прямо в луже, и смотрит, как я в одиночку убираю следы бедствия.
