— Чего расселся? Вообще-то, это ты устроил и должен всё сам убрать, я помогать тебе не обязана! — рычу, так и не решаясь заглянуть в его глаза.
Собираю воду — отжимаю, собираю — отжимаю, а он всё сидит и смотрит. И улыбается.
Вот зачем? Зачем он так смотрит? Зачем эта улыбка?! Зачем?!
Бросив тряпку, тоже сажусь на мокрый линолеум. Накопившееся за недели разлуки выплёскивается что та вода из переполненной ванны — резко и единым потоком.
— Ну вот зачем ты устроил весь этот цирк? Что ты здесь вообще делаешь? Сидит, смотрит свысока будто он король этого мира, будто ему всё позволено! Прогуливать учёбу, затапливать чужой дом, спорить на людей. Как ты мог, Малиновский, так со мной поступить? За что? Просто скажи — за что? Я была честна с тобой с самого начала, а ты… — голос сорвался на крик, из глаз брызнули позорные слёзы. — Я ненавижу тебя всеми фибрами души, видеть тебя не хочу! Убирайся отсюда!!! Убирайся, слышишь?! — хватаю тряпку и начинаю хлестать ему по плечам, груди, лицу. Бью больно, со всей силы, но он сидит словно Далай-лама и статуя Будды в одном флаконе — неподвижно, с лёгкой улыбкой принимая мои беспощадные удары.
— Уходи! Вон!!! Ненавижу тебя! Ненавижу! — отшвыриваю тряпку в сторону и, уткнувшись лицом в ладони, рыдаю в голос.
Тёплые руки обвивают мои плечи, я побеждённо роняю голову ему на грудь и плачу, плачу, плачу…
— Ты можешь ненавидеть меня сколько хочешь, только позволь мне тебя любить. Даже можешь каждый день бить меня тряпкой, — он осыпает поцелуями мои щёки, лоб, шею, а я, рыдаю ещё громче, потому что стала забывать, какие мягкие у него губы, потому что думала, что больше никогда не почувствую их вкус.
— Ты снова мне врёшь, я тебе не верю. Не верю ни единому твоему слову!
— Я люблю тебя, глупенькая. И я буду устраивать потопы, пожары, научусь силой мысли насылать ураганы, пока ты мне не поверишь. И учти — я настырный, — положив ладони на мои щёки приподнимает лицо и пристально смотрит в глаза, вытирая большими пальцами слёзы. — Прости меня. А если не простишь, я буду спать под дверью. Я так долго ошивался всё это время в твоём подъезде, что меня тут уже все соседи знают, не дадут умереть голодной смертью. А, вот ещё, — он что-то вспоминает и, протянув руку, берёт с допотопного трельяжа… лампочку. Самую обычную стоваттную лампочку.
— Это ещё зачем? — смахиваю слёзы и недоверчиво смотрю на абсолютно непонятную для этой ситуации вещь.
— Ты же темноты боишься, а на твоём этаже ночами хоть глаз коли. И райончик, знаешь ли, не самый благополучный. Если меня вдруг всё-таки не будет рядом… ну вдруг, то я хочу знать, что тебе не страшно.
Подбородок мелко дрожит и слёзы снова не заставляют себя ждать. Но это больше не слёзы боли — это слёзы освобождения.
Хлюпая носом тянусь к его губам… и взмываю ввысь вырвавшейся из силков птицей.
На всё ещё не высохший пол летит его футболка и моя пижама, пряжка ремня звенит в ушах райским колокольным звоном. Словно два голодных дорвавшихся до ол инклюзив в лучшем ресторане планеты мы жадно вбираем друг друга до последней крошки, прямо на полу, без лепестков роз, шёлкового белья и романтического трека.
Я не знаю, какой он — идеальный первый раз, но мне кажется, что идеальнее быть просто не может.
Часть 42
Мы выходим из подъезда только через два часа, в обнимку, с тяжёлой дорожной сумкой “Луи” наперевес, и каково же было моё удивление встретить на скамейке возле дома Цветкову и Эдика. Увидев нас, оба подпрыгнули словно натянутые пружины, но ещё бóльшим удивлением для меня стало то, что Малиновский протянул руку Эдуарду и тот пожал её с таким видом, словно они давние друзья.
— Женечка, прости! Я правда ничего не знала! — сходу кинулась оправдываться Анька. — Эдик позвонил и позвал прогуляться, что сразу показалось мне подозрительным, потому что я знаю, что в это время у него занятия в шахматном клубе. В общем, я его раскусила, чуть надавила и ему пришлось признаться, что этот вот, — Цветкова тычет пальцем на Богдана, — уговорил Эдика вызволить меня из дома. Но зачем, Эдик сам не знает. Женя, он что, приставал к тебе? Угрожал?!
— Так вы что, на пару с Эдиком всё это подстроили? — пихаю Малиновского локтем в бок и прищуриваюсь.
— Пришлось обеспечить тылы. Мне было нужно, чтобы поднялась ты одна, без подмоги, — Богдан подмигивает Аньке, и та, хоть и продолжает делать вид, что недовольна, но сразу же расцветает.
Что неудивительно: противостоять чарам Малиновского не сможет даже каменный исполин.
— А мама? Кого ты подговорил, чтобы не было дома её?
— Алла Хлебовна? — Богдан обескуражено переводит взгляд на Эдика, и тот пожимает плечами. — А вот тут могла бы выйти осечка, потому что о ней я попросту забыл.
— Странно, но мама, ссылаясь на какие-то важные дела, ушла незадолго до потопа.
— Потопа? Какого ещё потопа? — вмешивается Цветкова, и Богдан шепчет мне на ухо краешком губ:
— Сматываемся.
* * *
Всю дорогу до Рубиновой мы целуемся на заднем сиденье такси, не обращая внимания ни на духоту, ни на смущённые покашливания водителя, ни на ужасную музыку, под которую хорошо с крыши бросаться, но точно не предаваться любовным утехам.
Мы влюблены, мы счастливы, мы не виделись целую вечность!
Уже почти подъехав к ровному ряду однотипных таунхаусов, меня осеняет:
— А почему мы на такси? Где твоя машина?
— Отдал Пашутину.
— То есть, как это? Он же проиграл! Мы женаты уже гораздо больше, чем месяц! — возмущаюсь я, но Малиновский, улыбаясь, беспечно машет рукой:
— К чёрту её, пусть он теперь понтуется, ему нужнее. И по идее проиграл я, ты же бросила меня на той вечеринке, хотя я себя проигравшим совсем не считаю, — он снова тянется к моим губам и тут водитель с явным облегчением объявляет.
