Милка улыбается:
— Ага. Мебель. И каждому по айфону. Ты бы лучше в джинсах ходила.
— У нас — универ! Какие джинсы? — Олеся гневно встряхивает пружинками кудрей.
Пять минут до начала пары. Ведущий вуз города. Биофак.
— Милка, будь другом, сфоткай лабу, мы не успели.
— Мил, а скинь задачки по органике.
— Миииила! — это с задних рядов. — Лекции забери, я отксерила. Спасибо!
— В карман не положишь, на хлеб не намажешь спасибо это ваше. Милка, ты чокнутая, ей-богу. Я бы с них со всех, — Олеся презрительно машет головой, — бабки бы брала.
— Бабки… Не ворчи. Сама как старая бабка — бу-бу-бу…
Огромные окна, от самого пола и почти до потолка. Ноябрь, а солнце слепит. За окнами — голые чёрные липы, за ними — проспект, с самого раннего утра наливающийся шумом. Потоковая аудитория. Проектор на каких-то хлипких струнках-проводах, огромная, во всю стену, доска и такая же длинная, только белая, крашеная, кафедра. Олеся морщит нос: «Убожество!», а Милке нравится, ей всё здесь говорит о том, что эти стены надёжны, незыблемы, как те знания, которые день за днём упорно вбиваются в их бестолковые головы.
Милка открывает тетрадь, кругленькими буковками пишет дату на полях.
Они сидят рядом на первом ряду. Почти не разговаривают, не гуляют вместе, однако весь поток уверен — дружат. Олеся — нарочито звонкая, ярко-рыжая, неглупая. В том райцентре, откуда она вырвалась огненной лавиной, несколько иные представления о красоте, о моде, о манере общения, чем в городе, чем среди ухоженных и циничных городских девочек. У Олеси каждый день будто праздник, карнавал — то анимешно-короткие юбки, то вязаные платья немыслимых расцветок. Она словно провоцирует: ну-ка, попробуй, задень!
И рядом с ней Милка: джинсы, рубашка или джемпер, вечный хвост на затылке, из гаджетов — беспроводные наушники, дешёвый смартфон с кучей фоток, «читалка» — для электронных учебников и нескольких любимых книг.
Олеся всегда приходит первая, ей из общаги пять минут идти, занимает место на двоих. В принципе, могла бы и не занимать, желающих сидеть под носом у преподов немного.
— Привет оранжерее! — громко, весело отражается от стен чуть картавый голос.
Артём улыбается всем. И каждой. Смуглая, но не от загара кожа, а глаза зелёные. Он намеренно задерживается у двери, зная, что несколько десятков глаз смотрят только на него.
Милка тоже невольно любуется — как в Третьяковке в прошлом году перед картинами Васнецова. Как в ботаническом саду, когда цвели азалии. Как сегодня утром, когда смотрела на осоку, серебряную от инея… и чуть не прозевала маршрутку.
— Смазливый, паразит! — это опять Олеся. — Оранжерея, ага… Террариум у нас. Гекконы, агамы. Я даже одну эублефариху знаю. Вон сидит, когти выпустила, ресницами наращенными хлопает. Лина… — она ловит Милкин почти пустой взгляд, проглатывает рифму. — О-о-о, а ты глянь-ка, Мил! Какие люди нас посетили!
— Какие? — Милка возвращается из небытия.
— Чиж, говорю, решил показаться.
Милка снова поднимает голову, щурясь от солнца.
Высокий парень здоровается с Артёмом в дверях. Светлые волосы, тёмно-серая толстовка, плавные движения. Милка хочет спросить, почему Чиж, но не успевает — разве Олеську опередишь? Она тараторит, как сорока, ни капли не смущаясь, и кажется даже, что намеренно повышает голос, когда парни проходят в полуметре от неё, поднимаясь выше, «на камчатку»:
— Они раньше хату вместе снимали. Ну, в том году, на первом курсе. Это ж потом Тёмка в общагу перебрался. А Никитос, ну Чиж-то, академ на второй семестр брал, но с сентября так ни разу и не был. А теперь они в одной комнате живут. Он в нашей группе теперь числится, тебе чего, не сказали? Так что вместе с Ромкой будет у нас полтора мальчика. Он…
— Ага. Всё, Олесь, давай потом. Филатов идёт, — Милку не впечатляет информация, да и за Ромку обидно.
Олеся фыркает, расстёгивает сумку, выкладывает ручку и большой блокнот. Хитро косится на Милку: опять станет втирать, что нужно ответственнее относиться к учёбе, но та молчит, не сводя глаз с препода.
— Доброго утра, — профессор, коренастый улыбчивый мужичок, плотно закрыв за собой двери, приветственно поднимает руку. — Погодка-то, а? Радует! Как настрой, рабочий? Соколова, список пусти по рядам. Что ж, продолжим разговор. Итак. О чём нам может рассказать морфологическая структура фитоценозов?
Милка вытаскивает из тетради заранее приготовленный для списка листок, вздыхает. Так счастливо, словно эта самая структура — высшее знание, способное подарить ей покой. Уверенность. Пожалуй, наслаждение…
Всего три пары сегодня, даже удивительно. После звонка ей хочется откинуться на спинку длинной скамьи, потянуться кошкой, снять ботинки, да и заснуть прямо здесь, чтобы никуда не ехать. Но Олеся тормошит:
— Ты мне обещала! Пошли, погоняешь меня по вопросам. Яичницу настоящую ты вообще пробовала?.. Я из своей Пердуляндии яйца деревенские привезла. Пошли!
И Милка послушно идёт за подругой. Олеся живёт в маленькой комнатке на двоих, почти напротив кухни, вместе с Барашей — Соней Барашкиной, молчаливой первокурсницей, которая Милке вполне симпатична. Они идут в общежитие, чтобы готовиться к коллоквиуму, жарить ярко-жёлтые деревенские солнышки на чугунной сковороде, угощать Барашу. Милка шагает, пряча усмешку, прекрасно зная, что «Пердуляндия» — это Перевоз, городок в области. Но она ещё знать не знает, что сегодняшний день разобьёт её мирок, как Олеськин нож белоснежную скорлупу.
II
Этим же вечером она будет сидеть на краешке стула в сумраке узкого кабинета и трепетать изнутри — от ощущения нереальности происходящего, от ползающего по коже ужаса, от непривычных, скачущих как блохи мыслей:
«Что ты тут делаешь, Милка? Зачем ввязалась? И лампа на столе, как в кино… в каком кино? Не помню. Это же не кино, это же словно из “Детей Арбата” сцена, точно. И в комнате темнота… Да не комната это, дурочка, — кабинет. Какая разница? Почему он свет не включил, а только лампу?.. Как зовут его? Не запомнила…»
Всё не так страшно. Милка в кабинете местного отдела полиции, перед ней — сотрудник в форме, с устало выгнутой спиной, с ловкими пальцами.
Зовут его Илья Петрович. Он перебирает исписанные от руки листы, хмурит брови, изображая суровость, а сам видит, что девчонке здесь не место, что надо бы отправить её домой, поздно уже. Да и его ждут — жена-красавица и, возможно, даже ужин. «Кишки сводит от этого кофе. И изжога задолбала. Гадость какая-то, а не кофе, хоть и негоже так о подарке», — думает Илья Петрович, но с любопытством косится на сидящую перед ним Милку.
Он относительно молод, ему лет тридцать с небольшим, в отделе давно, опыта подобных бесед предостаточно, однако сейчас слишком велик соблазн понаблюдать. За эмоциями, страхом, попытками строить из себя сильную. «Смешная, — думает он. — Девчонка совсем. Трясётся как осиновый лист. Кто она там у них? Староста? Ну да, похожа. Правильная. Руки на коленках. Как будто ладонями дрожь удержишь. Что же у них там произошло? Ну сцепились парни, с кем не бывает. Ерунда ведь по сути. Но что-то недоговаривают, ясное дело. Хорошо, что заявление этот мажорчик завтра заберёт. Даже не он, дедок его подъедет. И эти показания вовсе необязательны. Формальность. И дань уважения Лазареву. Чёртов полкан. Что ж, мышь серая, давай, помучаю тебя чуток».
Он демонстративно кашляет.
Милка вздрагивает.
— С протоколом сами ознакомитесь или мне зачитать?
— Зачитайте, — она отвечает почти шёпотом.
— Хорошо. Остановите меня, если что-то смутит. Приступим. Итак. Я, Соколова Людмила Андреевна, 1998 года рождения, могу сообщить следующее: сегодня находилась в общежитии университета по адресу…
«Какой у него голос неприятный… — думает Милка. — Кто он, следователь? Он же говорил сначала, почему ты не запомнила? Потому что потом он сказал: “Ответственность за дачу ложных показаний”. Коленки трясутся. Интересно, он видит или нет? Спину ровно держи! Когда ты, Людмила Андревна, врала в последний раз? В восьмом классе. Людмила… дурацкое имя! Не люблю, не люблю! Я Мила. Ты наивная дурочка, а не Мила. Идиотка ты».
