— Сказал, не волноваться…
Чиж недоверчиво хмыкает. Молчит секунд десять. Откашливается и говорит:
— Я тоже сказать хотел… Короче. Спасибо тебе… отличница.
Милка медленно, замороженно кивает:
— Ты… Ты про коллоквиум не забудь. Послезавтра.
Он не забудет. А она не придёт, свалится с температурой. Напишет Олесе: «Я на больничном. Горло. Не теряйте». В ответ прилетит пара оптимистичных смайлов.
III
Который день Милка сидит на диване, поджав ноги, укутавшись мягким, как британский котёнок, пледом. На полу возле неё дремлет Грэй, положив морду на лапы, изредка шевеля ушами. Пока она болеет, с собакой гуляет дедушка. Мамы, как всегда, почти не бывает дома. Она уходит в одиннадцатом часу утра и приезжает во столько же, но уже затемно. Милка уже давно не бывает у неё на работе, но сожалений по этому поводу не испытывает и в помине. Почти всё детство мама таскала её с собой в интернат и по поводу, и без. Мама была против биофака, но Милкина неспособность к другим наукам была столь очевидна, что пришлось смириться. А уж когда стало ясно, что в университете дочь, возможно, получит в итоге красный диплом, мама пожала плечами и вовсе оставила её в покое. Даже общие дисциплины — математика, история, иностранный — каким-то невероятным образом Милка сдавала на отлично. Её любили преподаватели как некий эталон студентки, как образец для подражания — не прогуливала, не грубила, удобная, послушная, молчаливая, но дотошная в мелочах.
Сейчас горячий Милкин лоб почти касается душистой кроны лимона, того самого, который год назад почти умер на кафедре молекулярной биологии, а она выпросила его, утащила, реанимировала. Она трогает его жёсткие листья, потирает их пальцами, вдыхает терпкий, похожий на жасминовый аромат… И мысли путаются. То ли от температуры, то ли от предчувствия чего-то горького. Даже на губах этот же привкус — миндальной горечи.
В голове мелькает: «От парацетамола, наверное. Надо бы печень поберечь». И ещё раз мелькает — молнией, но отсечённое сразу, немедленно: «Или это его сигареты так пахнут? Неужели ты запомнила?»
Она не может объяснить сама себе, зачем, ради чего она пережила и стыд, страх, и вынуждена была солгать. Ради Артёма, его мнения, похвалы? Чтобы показаться в его глазах лучше, чем другие? Или это всё ради Чижа? Но так не бывает. В тот день она видела его впервые в жизни. Макс в крови, который так странно обмяк после падения, весь этот скандал, Олеськино перекошенное лицо, трусливое бегство парней и девчонок — уже слилось в невнятную бурую мешанину. Она никогда не переносила громких звуков, всю жизнь привычно отключается, если просто идёт или едет внутри толпы, и теперь вся эта история отторгается всем её существом, как наспех пришитый инородный кусок плоти.
Милка погружается туда, где звуки можно придумывать самой. Она снова листает любимого Даррелла, наивно пытаясь утонуть в этих непролазных джунглях, полюбить диких зверей и болота Амазонки… а проще — избавить себя от неясного и непонятного. Но нет, не заходит сегодня милый юморной натуралист, никак. Взгляд останавливается, книга в потрепанном переплёте выскальзывает из рук, теряется на пёстрой обивке дивана.
Она поднимает взгляд на окно. Вздыхает, кашляет, опять вздыхает, пристально ловя в картинке за стеклом то новое, что появилось лишь сегодня с утра, улыбается. Там, за мелкой сеточкой тюля, тоже живёт книжка. Её она давно знает наизусть и может по памяти пересказать содержание. В первой главе этой книжки царят тополя — первопроходцы, уставшие от собственной ненужности, они пылают жёлтым всего недели две и быстро осыпаются блёклым, шершавым ковром. Во второй — загораются клёны. Яркими бумажными фонариками, которые, танцуя, срываются с ветвей и падают на ещё зелёные газоны и клумбы. Потом идёт глава третья: «Липы». О золоте и богатстве. И о том, как после буйного пира остаются угольно-чёрные остовы, мрачные, траурные. А берёзы — это эпилог. Не щадит их стылый ноябрь, засыпая снегом, ломая, коверкая. А они будто назло ему шелестят замёрзшими листьями, обледеневшими тонкими веточками… Не сдаваясь.
Она встаёт с дивана, придерживая на себе плед, и отодвигает в сторону тюль, и смотрит на этот сквер, на кирпичи брусчатки, на кованые низкие заборчики, что совсем скоро скроются под снегом. Думает уже не об осени, а о себе, о жизни своей:
«А ты кто, Милка? Что ждёт тебя? Ты же одна, всегда одна. Слушаешь шорох страниц и листьев. Зачем? Чтобы, как вот та берёзка, в итоге застыть до весны? Ни толку, ни проку, не в лад, невпопад… совершенно. Вся жизнь такая — как старое кино. Будет ли она — весна?»
Она тихонько смеётся — сама над собой: «Какая чушь в голову лезет…» Однако напитавшись силой от простого созерцания, она уже в состоянии мыслить, в голове светлеет. Она думает о том, что нужно напомнить дедушке про его таблетки, запустить стиралку и протереть пыль, чтобы лишний раз не раздражать маму… Думает и о том, что в понедельник нужно снова ехать в универ, если в пятницу её выпишут. Досадно, что пропустила коллоквиум, всё-таки — маленький экзамен, и она прикидывает, как можно будет быстро договориться и сдать. Но досада эта не только из-за учёбы. В группе наверняка надо будет что-то объяснять про тот случай, улыбаться. А что объяснишь, если сама ничего толком не поняла? Первый раз за эти несколько дней с опаской листает чатик группы на сайте «ВКонтакте», «беседку», но там подозрительно спокойно — ни про неё, ни про остальных участников инцидента ни единого слова. «Вот и гадай теперь. Как же тяжело с людьми… С книгами проще».
Она подходит к стеллажу, поднимается на цыпочки, тянется к верхней полке за «Аэлитой». Загадывает: «Что дальше?» Зажмурившись, не замечая соскользнувшего на пол пледа, открывает наугад. Тычет пальцем в строчки и, распахнув глаза, читает: «Я видела тебя во сне. Ты нёс меня на руках по стеклянным лестницам, уносил всё выше. Я слышала стук твоего сердца…»
Задохнувшись, Милка долго не может откашляться, насторожив проснувшегося Грэя. Обессилев, она садится на пол и неожиданно для себя самой плачет, обнимая собаку за шею.
IV
Дело в полиции так и не завели, Никиту не отчислили. Макс Лазарев, местный мажор, закончил магистратуру года два назад, но периодически появлялся в универе, грамотно выцеплял девчонку и приклеивался к ней, словно паук к мухе — встречал, караулил после пар, возил в кафешки. Полгода назад такой мухой стала Олеся.
Никто не показывал на неё пальцем, не смеялся в голос, не задавал вопросов, лишь Олеська непривычно молчала. До девушек «из элитного клана» вся эта история вообще, видимо, не дошла.
«Значит, и тебе можно просто забыть», — уговаривала себя Милка. Почему-то это оказалось непросто. Когда в зоне видимости появлялись Никита или Артём, Милка прятала глаза, поднимала плечи, стараясь стать незаметной, невидимой: «Только не трогайте меня, не трогайте…»
Где-то через неделю на перемене её окликает Ромка.
— Мил, пойдёшь с нами? — он переминается рядом, как тощий котёнок-подросток, что клянчит еду у прохожих.
— Куда?
— У меня же днюха завтра. Дорожку в боулинге заказал.
— Ого, — Милка действительно удивляется. — А кто будет?
— Я девчонок пригласил — Ксюшу, Динку. И Олесю! И парни вроде обещали… Пошли, Мил.
Ей сразу становится жалко Ромку. Его всегда жалко. Влажные карие глаза, будто полные слёз, тонкие сальные волосы. Маленький, тощий, он всем своим видом вызывает только сочувствие и ничего больше. И Милка торопливо отвечает:
— Пойду, пойду. Чего тебе подарить?
Ромка в притворном ужасе машет на неё обеими руками.
В боулинге днём оказывается скучно. Проходит всего час, и девчонки начинают ныть:
— Хотим танцевать!
— Пошли к Ромке домой?
— Домашнее диско? Крутяк!
Ромка отнекивается сначала, но потом, видимо, проникается идеей.
