Она набирает воздуха. Мало, мало… Наконец решается:
— Чиж, я никогда раньше…
— Что? — он серьёзен, а в глазах — тёплые смеющиеся искорки.
— Не называла так никого, — звучит у неё обреченно. Всё-таки не может произнести вслух — ни то, что хотела, ни имени его, и поэтому спешит. — Ну… это же просто сокращённая фамилия, да?
— Чиж? Совпадение. Я Чигракова часто слушаю, — голос ровный, но глаза слегка темнеют.
— Кого?
— Отличница… Группа такая, «Чиж и К». Знаешь: «А не спеть ли мне песню?»
— Это… из рекламы?
Никиту передёргивает:
— Тьфу, чёрт. Задрали с этой рекламой, — он тянется в карман. — Давай включу?
— Нет! — она почти выкрикивает.
«Зачем, зачем это сейчас? Не хочу, чтобы кто-то ещё был здесь, чтобы был чужой голос, чтобы он слушал ещё кого-то…»
Никита отстраняется, внимательно смотрит на неё, чиркает спичкой, закуривает:
— Ну спасибо. Наше дело предложить.
Кто-то зовёт его в комнату. Он уходит, а в её голове мечутся обрывки мыслей:
«Предложить… Но тебе, Милка, это не нужно — музыка. Тебе нужен он, голос его… А ты? Зачем ты ему?.. В конце концов у тебя тоже курсовая. Метаболиты… нет, нет, не помню…» Голова кружится, и Милку вдруг ослепляет, как фотовспышкой, как прожектором: «Спасибо… Он опять сказал спасибо. Как тогда, после полиции! Спасибо, отличница…» Ноги подкашиваются, она облокачивается, почти падает назад, на перила балкона. «Он всего лишь благодарен тебе, Милка. За то, что его не отчислили. Как просто. Как просто! Но разве так… можно?»
Чиж возвращается быстро, снова молча стоит рядом, складывает из ладоней подобие домика, прячет там огонек, прикуривает.
— Я пойду домой, — шепчет она, втягивая дрожащими ноздрями горький дым.
Он пожимает плечами.
Она уйдёт. Сбежит, не попрощавшись ни с кем. Она умеет так много — читать умные книжки, писать лекции в толстых тетрадях, получать бесконечные пятерки на экзаменах. Но не умеет целоваться на ветру и читать по глазам.
Пройдёт неделя. За это время Милка ни разу не придет в гости к Олесе, ни разу не поговорит с Никитой.
V
Снова аудитория, но небольшая, для практических занятий, высоко — на четвёртом этаже. Полгруппы ещё нет, видимо, плутают где-то… Милке звонят из деканата, просят занести какие-то документы. Она методично вытряхивает свои вещи из рюкзака, непонимающе смотрит на неаккуратную гору тетрадей.
Никита сидит на краешке стола возле двери, смотрит в пустую стену, в наушниках — старая-престарая песня: «Иду в поход — два ангела вперёд…» В голове его — полный бардак, в котором он никак не может разобраться:
«Сколько упрямства в ней, а? И не подойдёт, и не кивнёт. Откуда же она взялась? Неуклюжая, смешная. Смелая? Нет, точно нет. Но из них из всех только она захотела помочь. И помогла. А ты поступил как последний мудак, зацеловал девчонку, позволил уйти, а теперь делаешь вид, что ничего не произошло».
Милка проходит мимо него, не поднимая головы, держа в руках файлик с какой-то таблицей. Он смотрит ей вслед.
«Увидеть бы, как улыбается… Да зачем тебе это надо, идиот? Она же ничего не понимает в жизни. Как ребёнок. О чём с ней говорить? Опять о детстве и о собаках?»
Он спрыгивает со стола и быстро сбегает вниз по лестнице, хочет успеть затянуться пару раз до звонка. На улице морозно, а под ногами — слякоть, противно. Он чиркает спичкой. С никотином и думать, и вести с собой диалог легче, тем более на эту тему уже не впервые.
«Давай рассуждать. Что ждёт её дальше? Аспирантура, кандидатская. Потом — докторская. И вечно она будет одна. Заведёт кошек. Нет, банально. Во, точно — шпорцевых лягушек».
Он усмехается собственной шутке.
«Так кто, если не ты? Кто сможет ей жизнь показать? Кто, если не ты? Ромка? Исключено, он сам такой же — пришлёпнутый. Или она какого-нибудь алкаша лет через десять приютит — от безысходности? Значит, ты. Весёленькая перспектива — стать героем? Не очень. Справишься ли?»
Наполовину выкуренная сигарета падает рядом с урной. Никита возвращается в корпус, не спеша поднимается наверх, его обгоняют стайки студенток, что-то кричат, кто-то задевает его плечом, кого-то приветствует он сам.
«Сколько девчонок, оглянись! И все — пустые куклы. А вот тут не ври, сам себе не ври! Есть неглупые. И красивые есть. Только ты, Чиж, им не нужен. Как сказала тебе та, красивая и умная? Что, неохота вспоминать? «У тебя — ни кола, ни двора. Ты лузер. На права выучиться и то не можешь».
Словно подслушав его мысли, тёзка в плейлисте уступает место молодому казаху: «…Но посмотри, кто я! Я тот нищеброд, засыпавший в автобусе стоя…»
«Нищеброд… А этой девочке не нужны будут от тебя ни деньги, ни покатушки… Почему ты пошёл за ней, тогда, у Ромки? Ей тоже было хреново. А ещё ты боялся, что пошлют за выпивкой, а денег нет. Так ведь всё равно послали. Ну и пошёл бы вместе с ней! Или стрёмно так — у всех на виду? Идиот. А она ушла. Что ж не остановил? Страшно стало — а вдруг она и правда из тех, что не врут? Она ведь никогда не целовалась. Хотела вроде сказать об этом, но нет, промолчала. Могут ли ангелы врать? Как та, умная и красивая?»
Он подходит к аудитории справа, со стороны боковой лестницы. Милка идёт со стороны центральной. Он смотрит прямо на неё, не отрываясь.
«Ангел… в нелепых джинсах. Нет, не врёт она, Чиж. Боится. И тебя, и себя. Так же, как и ты. Такие дела, брат…»
— Ну чего, решился? — негромко спрашивает сам себя вслух.
Сам же и отвечает:
— Пожалуй, да.
И тут же резко перехватывает её в дверях:
— Стой уже. Хватит бегать, сколько можно.
Глаза в глаза… Но ему приходится наклониться, чтобы расслышать:
— Скажи… Что это было? Тогда?
— То, что будет ещё много раз.
Высокие распашные двери. Звонок. Они стоят на проходе, их толкают. Её холодная ладошка в его руке.
Сегодня кто-то будет зевать на практике по биохимии. А они будут сидеть, разделённые рядами потёртых парт, и улыбаться — каждый своим, но, в сущности, абсолютно одинаковым мыслям.
Нет, Чиж так и не сможет предложить Милке встречаться. Только короткие фразы, только скупые сердечки в сети в ответ на её робкие приветы. Ему словно понравится держать дистанцию.
А она… Превратится в подобие куклы, собственной восковой копии. Пока не пошевелится — и не понять, в чём проблема. На посту старосты сама попросит её заменить, скажет: «Устала, извините». Для себя решит, что это всё ей приснилось, показалось, привиделось.
Каждый её день превратится в одну сплошное усилие, в попытку — поймать, удержать его взгляд, а долгие вечера — в череду воспоминаний, мучительных, безудержных: его тонкие губы, его руки, крутящие проводок наушников, его голос, от которого сердце заполняет всю грудь, а потом бьётся уже под подбородком, в животе, на кончиках пальцев. По утрам она будет просыпаться со странной ломотой в мышцах — как будто что-то неведомое, всепоглощающее перекраивало её по ночам, терзало, лепило другое тело, другого человека. Почти физическая изматывающая боль будет уходить лишь при встрече с ним, Никитой, оборачиваясь горячим покалыванием. Но быть смелее, чтобы пробиться сквозь его холодное спокойствие, Милка не рискнёт. Она окончательно запутается в себе, в своих желаниях, и первоначальное, пусть и слабое стремление проанализировать, понять — почему так? — затуманится, а потом и вовсе покроется пружинящей плёнкой. Он рядом, его можно видеть, можно слушать мягкие шаги и низкий голос — а значит, нужно наслаждаться тем, что есть.
Этой почти бесснежной зимой Артём и Олеся, соседи по общежитию, раньше сторонившиеся друг друга, как-то гармонично и ненавязчиво сблизятся. На дне рождения Ромки Артём, случайно увидев, что это Лазарев снова названивает ей, проводит Олесю, они пройдут мимо «Тойоты» Макса, презрительно припаркованной у ворот общежития. Лазарев не выйдет из машины, а они с этого дня станут больше времени проводить вместе. Но их общение превратится в некий фарс, полный взаимных колкостей, подогреваемый официальной версией о том, что у Артёма в Москве есть девушка. Им, ему с Олесей, поспешить бы немного, форсировать события, но… не успеют.
