— Макс, ну что за фокусы? — недовольно проворчал Олег, выкладывая на стол притащенные из ресторана вкусности. — Ты решил с голоду сдохнуть? Сказал же, приходи в ресторан в любое время. Ну что ты как ребенок? Тебя с ложечки кормить надо?
— Я не хочу есть.
— Ага, печеньки мои, небось, нашел? Садись, ешь давай, — Сажинский едва ль не силой усадил Власова за стол и пододвинул тарелку горячего плова. — Макс, я все понимаю, тебе хреново, но давай уже как-то оживай, хватит киснуть! У тебя новая жизнь начинается! Пошел бы, по городу прогулялся б, если меня видеть не хочешь — погода сегодня загляденье! Хватит уже страдать.
— Отстань, а?
— Не отстану. И вообще, хочешь или нет, а сегодня вечером мы с тобой напьемся. Будем пить, пока ты мне всю душу свою наизнанку не вывернешь, понял?
— Олег, угомонись. Я не хочу никого видеть — ты можешь это понять?
— Понять — могу. Смотреть на это безобразие — нет.
— Ну и не смотри.
— Власов…
— Олег, отвали! — рявкнул Макс, и тут же, смягчившись, добавил: — Мне действительно хреново, и я действительно не хочу никого сейчас видеть. Напиваться и душу изливать — тем более. Спасибо, но вот этих всех манипуляций не надо, ладно? Не сдохну, не повешусь, с голоду не помру — можешь быть уверен. Давай без обид. Просто не трогай меня несколько дней, дай в себя прийти. Когда захочу разговаривать — сам тебя найду, ладно?
Сажинский недовольно покосился на друга юности. Да, Макса не узнать. В былые времена его на месте не удержать было, а теперь… А теперь «не трогай».
— Ладно, — вздохнул Олег, — делай, как знаешь. Я всего лишь хочу тебе помочь.
— Зачем?
— Что «зачем»?
— Зачем ты возишься со мной? Я уголовник, Олежка. Подонок. Насильник. Зачем тебе это дерьмо нужно? Зачем ты мне помогаешь?
Тяжелый взгляд устремился на Сажинского.
— Ты все-таки дурак, Власов. Ты другом мне был и остался, а друзей в беде не оставляют. А вот подонком ты не был никогда. Понятия не имею, что у вас там с Кариной случилось, но тебя я достаточно хорошо знаю и во всю эту историю с изнасилованием не верю. Вопросов лишних задавать не буду, захочешь — сам расскажешь. Как бы то ни было, Макс, на меня ты всегда можешь положиться. Ладно, не буду мешать. Я тебе номер телефона оставлю, понадоблюсь — набери. Надеюсь, что звонка от тебя все-таки дождусь. И не загрызи себя тут, жизнь штука полосатая — черная твоя полоса осталась за спиной, так что выползай уже на свет.
Черная полоса, белая… Может, у кого-то жизнь действительно полосатая, но вот только не у Власова — последний проблеск потух вчера на могиле матери. Так и не притронувшись к еде, Макс спрятал запасы в холодильник.
А погода действительно классная, и в бронзовом закате так красив родной город. А он, как дикий зверь, сидит в четырех стенах и, кажется, умирает. Был бы сейчас один в своей квартире — точно спился бы. А стоит ли? Еще вчера он мстить собирался, а сегодня… Раскис. Сломался. А цел ведь, жив, здоров! Крыша над головой есть, на небо голубое не через прутья железные смотрит! И Олежка вон прыгает, пытается его растрясти, взбодрить, уже откровенно раздражая своей опекой… Все ведь есть, чтоб отряхнуться, встать и идти дальше! А он себя заживо хоронит… Нет уж, не дождетесь. Макс достал свою одежду, которую не дал Сажинскому выбросить, переоделся и все же вылез из укрытия.
Как бы цинично это ни звучало, но жизнь продолжается. Город живет своей жизнью, гудит, сверкает в лучах уходящего солнца. Мамочки с детьми неторопливо прогуливаются по улицам, молодежь, старики… Спешат домой работяги. И как ни странно ему, Власову, но никто не оборачивается на него, не показывает пальцем и не клеймит проклятьями. И даже полицейскому нет дела до него — лениво смотрит по сторонам и не видит в нем преступника, недочеловека. Голуби и те не спешат слететь с насиженных мест, когда тяжелой поступью в протертых кроссовках он проходит мимо них в нескольких сантиметрах. Власов брел по родным местам и понемногу успокаивался, еще не зная, какой сюрприз ему готовит грядущая ночь.
Стемнело. Его тянуло в тишину, и потому давно остались позади шумные, яркие проспекты и бульвары — Власов брел по тихим улочкам, не замечая, как ноги сами несут его туда, где текло счастливое его детство, где осталась его юность.
Макс не решился подойти к собственному дому — испугался, что чуть засохшие ранки снова закровоточат, когда увидит пустые, безжизненные окна собственной квартиры, подъезд и, не дай Бог, кого-то, кто его когда-то знал. Сознательно минуя родной уголок, Власов слонялся по округе, вспоминая, как мальчишкой бегал здесь до позднего вечера, доводя мать до истерики… Вспоминал, как в одном из этих дворов сделал первую затяжку… Вон там, если пройти чуть вперед, будет его школа, а вон там, за тем желтым домом — спортивный клуб, где он когда-то занимался боксом. Вот уж кого он с благодарностью на зоне вспоминал, так это тренера — того сурового мужика, что не давал ни малейших поблажек своим подопечным. Если увидит его — обязательно спасибо скажет. Впрочем, тот суровый мужик наверняка презирает теперь своего ученика… Как же не презирать?
Власов прошел еще один двор и свернул в знакомую арку. Здесь все так же собираются лужи после дождя, здесь все так же воняет и валяются бутылки… Молодежь ничуть не изменилась — как и прежде, познает уличную жизнь в таких вот подворотнях. Спеша миновать зловонный переход, Макс ускорился, выскочил на свет и… вдруг замер, устремив почерневший взор к одному из подъездов.
А из подъезда вышла девушка. Он каким-то животным чутьем почувствовал ее прежде, чем уличный фонарь предательски осветил стройный силуэт в коротеньком светлом платьице. Он узнал ее сразу, еще за несколько мгновений до того, как фонарь осветил смазливую мордашку. Власов невольно отступил в темноту подворотни, чувствуя, как напряглось все внутри, похолодело и насторожилось. Что-то зарождалось внутри него — тяжелое, черное, страшное… Что-то, что не было Максимом Власовым. Что-то, что жаждало одного — убивать.
А ведь это же она, любовь его окаянная! Та, на которую дышать боялся. Повзрослела, похорошела… Спешит куда-то на ночь глядя. «Да что ж не спится-то тебе, окаянная? Интересно, как жилось-то тебе все эти годы? А спалось как? Кошмары не мучили? Совесть по ночам не грызла?» Не в силах отвести взгляд, Макс гипнотизировал стройную фигурку темноволосой девушки. И не боится же по ночам одна шастать! Конечно, чего ей бояться? С ее-то папочкой от нее и самые отчаянные гопники ломанутся по щелям — жизнь дороже «счастья» рядом постоять. Макс стиснул зубы — ненависть рвала вены бешеным раскаленным потоком.
— Уйди, тварь, не доводи до греха, — процедил Макс сквозь зубы, сверля силуэт, свернувший в его сторону. — По-хорошему прошу, уйди.
Стройная фигурка тем временем пересекла опустевшую детскую площадку и направилась аккурат в сторону Макса. Остатки здравого смысла толкали его в спину: уходи, не надо с ней встречаться! А ненависть уже застилала глаза — он жаждал одного. Мести. За мать. За украденную молодость. За унижение. За ненависть ко всем женщинам на свете.
Макс стоял как вкопанный — жертва шла прямо в руки палача. Стук каблучков по асфальту отсчитывал последние мгновенья перед роковой встречей, последние мгновенья, чтоб передумать, уйти и спасти себе еще ближайшие лет двадцать — опять посадят же. Бежать. Ради спасения той светлой частички, что, может быть, еще тлеет в почерневшей от ненависти душе. Ради той частички, что еще болит, а, значит, жива в нем — бежать. Вот только ноги не его — словно сила злая завладела телом… Макс не удержался и вышел на свет.
— Ну здравствуй. Любимая.
От тихого голоса, эхом раскатившегося по темной подворотне, несло мертвечиной. Девушка остановилась. Он видел, как кровь спешит покинуть ее красивое личико, обрамленное темными прядями распущенных волос; как страх перед неизбежным парализует ее, не давая ни убежать, ни на помощь позвать…
