это какая-то, чтобы пройти со временем. И тем более не болезнь позорная какая-то.
— Ну молодые же вы совсем, откуда понятие, что все по-серьезному, сын! — принялся настаивать он. — Ни ты, ни Лёха же и девчонок постоянных не заводили до сих пор, а тут на тебе — сразу невеста, да еще обоим. Как так-то?
— Па, а вы когда с мамой встретились, ты долго думал? Вам вообще по девятнадцать было, а мы уже лбы здоровые. — Отец явно хотел возразить, но я не дал. — И не надо мне про время было другое. Время там или что, а учил нас всему ты, в том числе и за свои действия отвечать и уметь пустое от важного отличать.
— Сынок, если у вас с этой Оксаной вышло… — Мама подошла ко мне и обхватила щеки, как в детстве делала, утешая, и заглянула в глаза с надеждой. — Ну если беременная она вдруг, то, вероятно, все по-другому решить можно? Мы же и помогать будем все вместе, ребенка поднимем, если не захочет она…
— Что, мам? Аборт? И это ты мне говоришь?! — не сдержавшись, повысил я голос, и мама отшатнулась, наградив меня новым приливом стыда. Но эта тема для нее, своих детей из-за первого неудачного аборта не имевшей, болезненная, так как же она может даже предлагать такое?
— Сашенька, да знаю, что бог за такое меня покарает, но жизнь себе загубить…
— Ма, ну не о том ты! И пусть бы уже ребенок, мой там или Лёшкин, какая разница — наш. — Мама охнула и прикрыла рот ладонью. — И Оксанка, она наша, понимаете? Это уже срослось насовсем. Вот увидели, заговорили, тронули — и все, насовсем. Нас теперь друг от друга если драть на живую, то никто целый уже из троих не останется, понимаете? Одни куски неполноценные и получатся.
— Ох, сынок-сынок! Ну неужто все вот так? Чтобы сразу, считай, и так вот?
— Ну вот такие у вас сыновья бедовые и неправильные, простите нас. За боль, за сплетни, косые взгляды, насмешки, что однозначно будут.
— Ну я еще не настолько дряхлый, чтобы за насмешку и гадость, сказанную, любому мужику зубы в глотку не вбить, а на бабское шипение плевать хотел. Но как вы-то будете от этого прикрываться, сынок?
— А нам самим тоже плевать на все. И ответить сможем. Лишь бы до Оксанки ничего не долетало, но на то и двое нас — как-нибудь потянем прикрыть.
— Боже-боже, сынок, — продолжала сокрушаться мама. — Ну что же в ней такого-то, что вы решить не смогли, чья она. Да и девушка… вот как приняла-то?
Как приняла… А то мы ей изначально пространство для маневра уклонения оставили, кобели озабоченные. Матери такое разве расскажешь? И объяснить, что такого в одной единственной девушке для обоих… Не поддается это ни анализу, ни контролю. Что видишь ее — и все: п*здец мозгам, одни эмоции и ощущения остаются. Что мог бы — не слезал бы с нее сутками, потому что лучше ничего не было. Но если бы и секса не было, тоже не отлипал бы от нее. Потому что смотришь, и внутри такое что-то творится… хрен объяснишь и в слова запихнешь. Рвет-режет-щемит внутри, но все главное со знаком плюс, а только мелькнет мыслишка, что могло быть такое без ответа или вдруг прекратится, и все, разнесет же в клочья.
— Ма, вам с папой просто узнать получше нашу Оксанку нужно, и вы сами все поймете. Она добрая, стойкая, честная и столько пережила.
Сорвавшись, я стал говорить о синеглазке. Рассказывать все о ней, о поручении Корнилова, о нашей первой встрече… они поймут, знаю, не осудят мои родители ее за желание защитить себя любой ценой. Ясное дело, лесной эпизод первого нашего варварского на нее нападения, считай, опустил. Вообще все общеинтимное обошел, как мог, зато внезапно на том, что к ней чувствую, прорвало и понесло, ну точно как бухого. Язык сам по себе, изнутри все льется, как оно есть, по чесноку, самих слов не осознаешь, одни чувства выдыхаешь. И тормознул только, когда в кашле зашелся, потому что в горле пересохло, а мама опять вся в слезах и обнимать меня кинулась.
— Ну… — спустя пару минут молчания подвел черту отец немного просевшим голосом. — Видать, так оно вам и по судьбе, как говорится. Мать, не рыдай, не помер же никто и не в печали. Наоборот, вон счастливы пацаны наши, выходит. Ну так и пусть его, раз так. А что там кто скажет или косо смотрит — то пусть сначала на себя глядят. У наших хотя бы все честно. Не то, что поженятся и вроде живут честно, а на самом деле налево бегают. Томке первой про такое помолчать бы. Знаем же, как она Петьке своему рога наставляла по молодости, но не носим же по углам.
— Сашенька, ты Оксану к нам приводи опять, — шмыгая носом и утирая слезы, попросила мама. — Вместе приводите. Пусть не думает, что мы о ней плохое что… Вы мои сыновья, кто бы что ни говорил там, мои! Наши с папой. А раз она ваша, то и Оксана наша теперь. Я и за вас глаза кому хочешь повыцарапываю, и за нее, пусть только попробуют обидеть!
— Ма, па, спасибо, — каркнул я, почувствовав внезапно, что у самого чего-то перед глазами помутнело и в горле комок. И попустило так внутри — охренеть как! Вроде как был камнями набит — и раз, и только воздух. И дышу. — Спасибо вам, что вы такие у нас. Люблю вас.
Оксана
— Михаил Константинович, простите, что лезу со свои мнением, но мне кажется, что смешанная группа не очень верное решение, — промямлила я, проскользнув в кабинет за Корниловым.
— Можешь аргументировать свое мнение, Ксюша? — коротко глянул он на меня и взял со стола какие-то бумаги, начав их просматривать.
— Ну… понимаете… все же молодые парни и девушки … и… отвлекаются на это вместо того, чтобы уделять все внимание обучению.
Ага, и я самая первая среди отвлекающихся. Потому что братья Бобровы дисциплинированно являются на каждое занятие и тренировку и располагаются в непосредственной близости от меня. Садятся сзади в кабинете на теории, так что я потею и ерзаю, ощущая на себе их взгляды. Голодные, ласкающие совершенно порочно, и они и не думают их бесстыдно отводить, когда, не выдержав, оборачиваюсь. И я режусь буквально в кровь об острейшую нужду и тоску в них, что
