Андрей ведет взгляд вверх, поджимает губы и молча отступает, снова слишком выразительно пряча руки в карманы.
— Все в порядке? — Бармаглот приобнимает меня за плечи, подтягивает к себе.
Андрей, не моргая, следит за его рукой, открывает — и закрывает рот.
— Мы, кажется, встречались? — Слышу в голосе Миллера знакомые угрожающие нотки. Таким же тоном он мог спросить, какую руку оторвать первой — правую или левую.
— Ага, пару раз, — жестко отвечает Март. Снова смотрит на меня, на этот раз с прищуром, от которого я непроизвольно вжимаюсь Бармаглоту под подмышку. — Еще созвонимся.
Поворачивается — и уходит, пока Миллер поглаживает меня по плечу, чуть сильнее, чем обычно, вдавливая пальцы в плоть через все слои одежды.
Молча ведет меня к машине.
Помогает сесть, привычным движение проверят мой ремень безопасности, но уже совсем не привычно сильно захлопывает дверь.
Сам не садится — просто обходит машину, опирается бедрами на капот и долго курит, изредка приглаживая растрепанные из «хвостика» волосы.
Андрей такой… не крупный против него.
И кажется таким эмоционально открытым, даже если несет чушь и говорит совсем не о том.
Он любит меня?
Возможно, это просто мое больное воображение, но, кажется, любить меня он начал только сейчас. Иначе не примчался бы вот так, как будто час назад собирался умываться, чистить зубы и укладываться спать.
Бармаглот садится в машину вместе с горьким запахом табака.
Заводит мотор, и, когда начинает выруливать со стоянки, я говорю:
— Хочу сегодня к тебе.
Наклоняюсь к нему, провожу ладонью от колена вверх, до бедра.
Сжимаю пальцы.
— Зай, ты в порядке? — Бармаглота никогда нельзя было провести просто так.
Но я попробую.
— Да, — призывно складываю губы в полуулыбку. — Просто хочу заниматься с тобой сексом до утра на кровати, которая не скрипит.
Бармаглот несколько секунд смотрит на меня, но так ничего и не отвечает.
На перекрестке мы сворачиваем в сторону моего дома.
Я молча смотрю в окно и не могу избавиться от стоящего перед глазами Андрея — в куртке на голое тело, расшнурованных ботинках и с руками в карманах. Он сжимал кулаки, потому что нервничал? Потому что ему было больно и хотелось меня обнять? Или мне просто показалось и я, как обычно, выдаю плод своих фантазий за реальность?
Когда машина останавливается на светофоре, только ремень безопасности и капля здравого смысла не дают мне выйти и побежать обратно, посмотреть Марту в глаза и спросить: «Зачем ты приехал и зачем снова вернулся в мою жизнь?!»
Это не имеет смысла.
Как и то, что связывает меня с этим здоровенным мужиком, который уверенно управляет машиной одной рукой, а второй снова и снова задумчиво, не отрывая взгляд от дороги, поглаживает свою чертову губу.
Он не везет меня к себе, как бы показывая, что я никогда не проведу его вокруг пальца и никакие мои даже самые отточенные беззаботные улыбки не заставят его поверить, что с моей головой все в порядке.
Но и ко мне мы тоже не едем.
— Покатаю тебя по городу, — говорит, не глядя на меня. Тянется за сигаретой, закуривает. Когда держит ее в губах, находит какую-то ретро радиоволну.
Отлично. Старые песни, сигаретный дым и затуманенная мартовская ночь — то, что нужно для восстановления моего внутреннего равновесия.
— Решили вспомнить молодость, Марк Игоревич?
Теперь я «выкаю» уже совершенно осознанно, чтобы отгородиться от него и защитить хотя бы ту часть меня, что до сих пор принадлежит мне одной. В какой-то книжке прочитала, что человек остается свободным до тех пор, пока у него есть личное зачищенное внутреннее убежище, в которое нет хода никому. В котором он принадлежит сам себе.
Я берегу свой маленький бункер, как зеницу ока.
Там только я, никаких мужиков и глупых чувств. Идеальный порядок и одна зубная щетка в ванной.
— Решил, что потрахаться мы всегда успеем, — отвечает Бармаглот, делая звук чуть громче.
Глава шестьдесят третья: Сумасшедшая
Я помню, что в январе, когда немного сошел снег, Андрей катал меня по Москве.
Обычно, я подпевала — считай, орала — глупым песням в его плейлисте, пила что-то слабоалкогольное за двоих, потом мы ехали домой и занимались сексом.
Все было понятно.
Как в американских фильмах про красивую любовь.
Бармаглот просто выбирает какие-то далеки районы Москвы, которые даже мне, которая в поисках всяких интересных распродаж перерыла, кажется, каждый угол, кажутся незнакомыми. Даже шучу, что если он собирается от меня избавиться, то самое время сделать это, потому что я вообще и близко не представляю, где мы.
Миллер еле заметно улыбается уголком губ.
И когда я понимаю, что окончательно перестала понимать смысл происходящего, останавливается у кофейни. Строго на меня смотрит, чтобы никуда не уходила, и уходит, снова чуть громче обычного хлопнув дверью.
Я заглядываю в телефон и от нервов прикусываю кончик языка.
Сообщения от Андрея.
Куча пропущенных вызовов от него.
Пытаюсь сунуть телефон в карман. Так спешу, что промахиваюсь, роняю его на пол.
Пытаюсь достать. Не могу. Замок от ремня безопасности как нарочно держит намертво.
От бессилия царапаю джинсы на коленях.
Но все-таки как-то отстегиваюсь, достаю телефон и дрожащими пальцами выключаю его с концами.
Чтобы не ответить.
Не вляпаться в него снова.
Он же ответит.
Нагрубит или бог его знает что. Я тоже отвечу.
И так пока мы снова не превратим наше молчание в подобие перемирия.
Бармаглот возвращается с двумя стаканчиками кофе, хмурится, потому что я не успеваю пристегнуться обратно, но ничего не говорит.
Привозит меня в какой-то старый двор, со всех сторон окруженный домами времен еще моей прабабушки. Здесь и фонарей толком нет, но мне даже в голову не приходит боятся. Я не знаю, каким на всю голову отбитым нужно быть, чтобы сунуться к двухметровому шкафу с разными тупыми вопросами, типа, нет ли у него лишней сигареты.
Еще не очень поздно, но из всех окон горят только два — одно прямо рядом с лавочкой, куда усаживается Бармаглот. Сначала сам, потом — меня себе на колени.
Чтобы не грохнуться, обнимаю его за шею одной рукой.
— Когда я был чуть младше тебя сейчас, — говорит Бармаглот, когда выкуривает я уже сбилась со счету какую сигарету, — любил приезжать сюда. Здесь мой приятель студенческий жил, воооон там, — показывает на темное окно на третьем этаже трехэтажного дома.
— А сейчас не живет?
Бармаглот оставляет мой вопрос без ответа.
Делает глоток чая из своего стаканчика и продолжает:
— У нас тогда вообще ни хрена не было, только планы стать однажды до хуя богатыми и крутыми, иметь всех баб, которых сможем себе позволить, и просто наслаждаться жизнью. Типа, если денег в кармане достаточно — жизнь будет классной априори.
Я проглатываю неуместный нервный смешок, потому что, хоть Миллер в своем репертуаре и матерится через слово, но все же говорит как-то… очень по-взрослому, такими словами, которых я думала, он даже не знает.
— Потом мы как-то подзаработали, наскребли денег, вложились в общее дело. Естественно, прогорели. Он сдулся, сказал, что мог бы потратить все на красивую жизнь уже сейчас, начал что-то заливать о том, что я его впутал в дерьмо. В общем, мы как-то перестали общаться. Он загулял, я продолжал пахать. Грызло, что я должен этому мудаку вернуть деньги, которые вроде как он просрал по моей вине. Заработал, выкрутил, отдал. Он их пробухал. Въебашился пьяный в столб.
Снова затягивается.
Я молча ставлю свой стаканчик на скамейку, обхватываю Бармаглота обеими руками, кладу голову на плечо.
Он ведь рассказывает мне что-то особенное. Личное. То, что, возможно, не знает никто.
