волоча какие-то сумки — собирался, значит. Бажан усмехнулся и добавил: — Дед вот его, к примеру. И у того было к чему придраться, но если на атомы разложить там все — то правильный был мужик, никому на земле зла не сделал, наоборот — хорошее вокруг себя приумножал. Но, как известно, такие водились и в семнадцатом веке, просветителями назывались. Назар на него в этом смахивает, еще б голова не такая горячая и к делу толковому его применить, а так сердце-то золотое.
— Вы будто цену ему набиваете, — усмехнулась Милана.
— А чего бы и не набить хорошему человеку цену? Он к нам с Любцей первый раз девушку привез. Неспроста же.
— Это типа меня показать?
— Вам виднее, — рассмеялся Бажан. — А я своими глазами пока вижу, что Назар мягче стал. И улыбается. Вон, глядите, сюда мчит, а то вдруг я надоедаю.
Назар и правда снова вошел в ворота и теперь уже направлялся прямиком к дому егеря. А оказавшись на веранде, под навесом, выдал:
— Все, я погрузился. Вы тут Милане не надоедаете?
— Вам виднее! — громогласно повторил охотник и теперь хохотал на весь дом.
— Если бы мне надоедали, ты бы об этом уже знал, — она посмотрела на Назара и улыбнулась — только ему. А он ей — в ответ.
На шум выглянула и Любця. Уперла руки в боки, приосанилась и проговорила:
— Что ты шумишь, а? Весь лес распугал. Лучше зови детей к столу, готово все давно!
За ужином — вкусным и калорийным, с большим количеством мяса, салатом, картофелем и домашними пирогами — Милана продолжала скорее слушать, чем говорить, чувствуя бедром тепло, которое исходило от бедра Назара, прижатого к ее. Они сидели близко-близко, плечом к плечу, и это тоже вряд ли напоминало реальность.
Не в пример себе обыкновенному, он, наоборот, рассказывал. О Тюдоре, о том, как они познакомились, о том, почему ему больше нравится охота с ловчей птицей, чем ружейная. С Бажаном они обсуждали скорый приезд каких-то таких же любителей, заказавших кречета во второй половине месяца, и Назар говорил, что к тому времени они с Миланой уже вернутся, дескать, не о чем переживать. А потом, когда уже пили чай, обхватил ее за плечи и зарылся носом в волосы, будто совсем не мог не прикасаться к ней долго после того, как она согласилась уехать.
Бажан сказал, что он стал мягче. И она пыталась вспомнить, каким он был в первый день, когда его увидела — неужели иным? Не помнила. Помнила охапку пионов. Остальное как-то ушло, на передний план выступило все, что она наблюдала последние несколько дней.
И хотела его страшно, до томления в солнечном сплетении, до жара внизу живота, до конвульсивного сокращения мышц — когда он касался ее.
После долгого ужина, растянувшегося не на один час, Любця спохватилась: «Давайте я вам лучше комнату в коттедже приготовлю, пока не совсем поздно, тут места нет, а в прицепе еще наспитесь».
«Нет, тетка Любця, — ответил Назар, — нам вставать завтра рано, мы будить вас не хотим, проснемся и сразу поедем. Да у нас и есть все — даже душ, а бойлер я зимой поставил. Потому лучше сразу привыкать, да, Милан?»
И он повернул к ней голову.
— Ты будто всю жизнь в нем жить собрался.
— А что? Жизнь в кибитке тебе с твоими цыганскими корнями должна понравиться.
— Корням, может, и нравилось, а вот цветам — не очень, — рассмеялась Милана.
— Ну это ж кемпер, а не дом. Или все-таки в коттедж идем?
— Не идем! Но всю жизнь жить в кибитке даже с тобой — я не согласна, — заявила она.
А до него дошло, что она сказала, только через пару секунд молчания, во время которых Любця и Бажан весело переглянулись, но тоже ничем не прокомментировали. А потом Назар быстро поднялся, протянул Милане руку, что-то пробубнил хозяевам, прощаясь и желая доброй ночи. И потащил ее из дома на другую сторону опушки, на которой раскинулись постройки, туда, куда был прибуксован прицеп. И по тому, что она видела, как ходят желваки на его щеках в свете фонарей, угадывалось адское нетерпение, которое передавалось и ей через их горячие сцепленные пальцы.
А потом они из достаточно яркого света, льющегося из окон егерского домика, пересекли черту ко мраку, куда он не доставал, и оказались в темноте, зная, что теперь их не видно. Уже там Назар притянул ее к себе, сжав почти до боли, и поймал ее дыхание своим ртом, прижавшись к ее губам.
Милана и сама прижималась к нему так сильно, что не отлепить. Грудью, животом. Она обхватила руками его плечи, чувствуя, как земля уходит из-под ног, будто ее снова напоили вином. Жарко ответила на его поцелуй, и из ее горла вырвался негромкий стон нетерпения. Этот стон взорвал в его голове что-то, что до сих пор заставляло держаться, оно разлетелось тысячей мелких искр. Недолго думая, Назар подхватил ее крепкими руками под ягодицы, заставив ногами обхватить его пояс, прямо так, на весу, и вжался в нее стояком. Мыслей больше не осталось, кроме одной — дойти до кемпера. А губы уже оторвались от губ и торопливо, влажно исследовали шею и ключицы, выступавшие над вырезом футболки.
Со вчерашнего вечера эти ключицы покоя ему не давали. Спать не давали, дышать не давали.
И теперь к ее коротким, чуть слышным всхлипам присоединился его стон, когда он наконец легко захватил зубами тонкую косточку. Одновременно с этим одной рукой дернул ручку прицепа, и та с негромким лязгом открылась. Назар поставил ничего не соображающую Милану на ступеньку и сам поднялся за ней. Запер за ними их маленькое пристанище на ближайшие дни и включил свет.
— Хочу тебя видеть, — срывающимся голосом прохрипел он.
Она взглянула на него потемневшими от желания глазами, взяла за руки и подхватила его пальцами край своей футболки. Крупно вздрогнула, когда его ладони коснулись ее кожи, и заскользила ими вверх, отчего футболка задиралась все выше, открывая его взгляду — движение за движением — живот, ребра и грудь.
