Отступаю спиной вперед.
Машу на прощание, прилипшим к стеклу заднего сидения, сусликам.
И от невеселых мыслей, что мелькают вместе с первыми высотками окраины, меня отрывает звонок Лины.
— Даха, моя замечательная, — бодро, а от того подозрительно начинает без приветствий любимая староста, — а ты сейчас где?
— Тебе геолокацию с какой позиции? — любимый и доставший Лину вопрос Вано, коим он ей отвечает на утренние побудки, я задаю с удовольствием, дразню и настроение себе поднимаю.
— С позиции улицы, — Лина шипит недовольно.
Угрожает жестокой расправой, и я со смехом сдаюсь:
— Я у «Сим-Сима», на въезде. Из аэропорта еду.
— Так… — Лина протягивает задумчиво, — до «Самоцвета», если по объездной и на Московскую близко ж будет?
— Минут двадцать, а что?
— Можешь к Нине тогда заехать? — Лина интересуется, просит и поясняет обеспокоенно-сердито. — Я ей полдня пытаюсь дозвониться ни ответа, ни привета. Тишина по всем фронтам. У нас Кенгуру сегодня манипуляции принимает, она б не стала прогуливать.
— Может опять со своим принцем женатым поругалась? — я предполагаю, вспоминая прогулянный зачет весной.
Из-за Глеба Борисовича она прогулять могла бы и госы с концом света в придачу.
— Может… — Лина соглашается эхом, вздыхает тяжело, — скорее всего, поэтому, если она дома сидит и рыдает, то гони ее взашей сюда. Пытки Кенгуру в самом разгаре, мы ее до часу прождали и уйдем отсюда только когда сдадим.
— Сейчас, сопровождение на казнь мое любимое хобби, — я фыркаю и, опустив телефон, называю водителю новый адрес.
Вилонова, 34.
Пятый подъезд.
Квартира незабываемого Глеба, что была куплена специально для Нины. Остановка на автобусе до второго корпуса, три на трамвае — до третьего.
Близко.
И охраняемо, поэтому таксист высаживает меня у шлагбаума, оставляет, и полдома я обхожу, успевая вспомнить универсальный код домофона, что не работал со времен царя Гороха и открывать соглашался только в ответ на первые числа последовательности Фибоначчи.
Нина с серьезной невозмутимостью уверяла, что в этом скрытый смысл и важная часть теории заговора. Или лепта одного из многих тайных обществ.
Ноль, один, один, два, три…
Загадочное послание масонов или иллюминатов отзывается противной и забытой трелью, и тяжелую дверь я с силой тяну на себя, попадаю в полумрак и холод подъезда. И, глядя на ждущую у лифта молодую пару с коляской, с внутренним вздохом поднимаюсь к лестнице и по лестнице.
Четвертый этаж — не пятый в нашем любимом корпусе с высоченными потолками.
Поднимусь.
— Профилактика варикоза тебе в помощь, Дарья Владимировна, — и с лучшим человеком на свете поговорю. — Похвастаешься в сентябре Байкеру, что лето провела не тюленем на диване, как все. Получишь сто баллов и не будешь ездить со всеми на отшиб мира в почившую миром еще лет пятьдесят назад лыжную базу наматывать круги по заросшему травой стадиону.
Определившись с коварным и гениальным планом, я останавливаюсь на площадке четвертого этажа и соображаю, вспоминая единственный визит сюда: длинный коридор направо — это к лифту и трем квартирам, налево — сразу в закуток с еще двумя квартирами.
Мне… мне налево и дверь, что прямо.
Открыта.
Ибо на золотую ручку я, поправляя ремешок невесомых босоножек, опираюсь, а она опускается, проваливается, утягивая за собой и приоткрывая дверь.
Впускает на лестничную клетку далекие и тихие отголоски «Арены» любимой Ниной Линдси Стирлинг, что в утопающей тишине пугают, заставляют, оглянувшись, шагнуть нерешительно внутрь квартиры.
Позвать с порога:
— Нина!
Зеркало, повешенное слева, отражает меня, загнутый коврик, раскиданные по светлому ламинату кислотно-зеленые кеды, а желтый шарф крупной вязки змеей свисает с верхней полки распахнутого шкафа.
С правой стороны кухня-гостиная в изумрудно-бежевых тонах, прямо — открытая дверь ванной и разбегающийся коридор: налево — спальня, направо — кабинет, спортзал и гостевая спальня в одном флаконе.
В зависимости от надобности.
— Нина!
— Ты чего кричишь? — она появляется внезапно, белым приведением из кухни-гостиной, смотрит равнодушно, цепляясь пальцами за косяк дверного проема, и спрашивает безразлично.
Заставляет покачнуться и выругаться.
— Ты совсем обалдела? — я рявкаю, и бешено стучащее сердце пытаюсь успокоить. — У тебя дверь открыта, полный разгром и ты не отвечаешь! Ни мне, ни Лине. Она до тебя полдня достучаться везде пытается!
— А, — Нина зевает, пропускает привычно вопли мимо ушей и, шаркая огромными мужскими тапками, в кухню обратно уходит.
Я же иду следом.
Отпинываю, вымещая страх и злость, ее кед.
— Я задремала, голова ужасно болит, — на изумрудный диван Нина забирается с ногами, теребит кисточку пледа, что в тон обивке, и, подняв голову, апатично сообщает. — Мы расстались с Глебом. Совсем. Он понял, что любит ее.
— Кенгуру причина прогула не устроит, — я хмурюсь и ее разглядываю.
Вглядываюсь в чрезмерную бледность, бисерины пота на лбу.
Дрожащие пальцы, что комкают край пледа.
Отсутствующий взгляд.
— Нина, ты как себя чувствуешь?
— Нормально, — она шелестит на выдохе, ложится на бок, подтягивая колени и плед, — спать только хочется из-за головы и морозит немного. Сначала было жарко, а сейчас холодно. Зачем ты надела шляпу мушкетера, Даш?
Длинные ресницы дрожат, закрывают глаза.
И сумасшедший вопрос заставляет вздрогнуть второй раз.
— Нин, посмотри на меня, — я приближаюсь к дивану, опускаюсь на корточки. — Нина!
Я встряхиваю ее за плечи.
Раз.
И еще.
Пока она не морщится болезненно и глаза не открывает, смотрит с едва тлеющим раздражением на дне прозрачно-голубых непривычно тусклых глаз.
— Ты пила что-то? Нина!
— Не шуми, голова… — она кривится, и по щеке скатывается одна слеза. — Что ты все кричишь, Дашка? Глеб кричал, сейчас ты…
— Что ты пила?
— Глицин, отстань.
Длинные ресницы снова слипаются, но Нина внезапно резко вскидывается, отбрасывает плед и ноги с дивана спускает, жалуется:
— Жарко.
Она упирает голову в ладони, а локти в колени, рассказывает в пол и пустоту:
— Глеб ушел, и я тут больше не могу… Вещи собирать… из рук все падает… валерьянки не было, я глицин взяла… что ты смотришь? Он вон на столе.
На столе.
Черный бюстгальтер, три бутылки «Святого источника» и вывороченная на матовое бежевое стекло домашняя аптечка.
Парацетамол, арбидол, ганатон.
Нетронутый бластер глицина и распечатанный дигоксина.
— Нина, твою мать…
Я бормочу сквозь зубы, достаю путающийся в кармане кожанки телефон и, отстукивая каблуками, что вторят дроби в висках, подхожу к ней.
Три шага.
Меньше трех секунд, но для принятия решения, самого важного в моей жизни, мне хватает. Я осознаю последствия и знаю, что в случайно никто не поверит.
— Сколько «глицина» ты выпила?
Номер Кирилла я набираю не глядя.
Раз гудок, два…
Ответь немедленно!
— Четыре или пять… может шесть… — Нина обхватывает себя руками, поднимает голову, раскачивается сомнамбулом.
Пять, шесть…
— Да? — Кирилл отвечает на семь.
Все три бутылки воды пустые, бесполезные.
Это восемь.
— Я у Нины. Она выпила дигоксин вместо глицина. Пять таблеток, уже засыпает, — я говорю быстро и шкафы в поисках любой кружки или стакана открываю методично.
— Скорая? — Кирилл спрашивает отрывисто.
Напряженно.
Поток воды обрушивается на дно раковины, грохочет и подставленный стакан наполняет за секунды.
На девять.
— Нет.
В одно слово из трех букв я вкладываю все и сразу, поворачиваюсь к стоящей около стола Нине, что опирается на него, покачивается.
— Даша.
Его голос звенит сталью, но… мое решение.
И моя ответственность.
— Может быть остановка сердца.
Нина оседает медленно, сгибаются колени и скрюченные пальцы цепляют таблетки, забирают с собой. Раскрученная аскорбинка желтыми бусинами ссыплется на пол, стучит, раскатываясь.
