— Уже.
Я сообщаю отстранено, без эмоций, откладываю в сторону, переведённый на громкую связь, телефон, и на колени около Нины опускаюсь.
— Адрес.
— Вилонова, 34. Пятый подъезд, квартира сорок семь.
Действую по алгоритму.
Что из-за Андрея с Димкой отработан до машинальности.
— Нина, — я зову, проверяю.
Таблетки под коленками колются, впиваются и мешают, но Нина лежит безвольной куклой, неестественно, не реагирует.
Прохладная кожа мраморно-белая.
И перламутровые пуговицы рубашки отлетают, стучат о пол, и голову я ей запрокидываю привычным движением.
— Не слышу, не вижу, не ощущаю, — я говорю громко.
Для Кирилла.
— Ты сможешь…
Знаю.
— Я буду через двадцать минут.
Много, но…
Два пальца на мечевидный отросток, и ладони выше их.
Сцепить.
Нажать.
— Считай вслух, — Кирилл приказывает холодно, чужим голосом.
И где-то там, в его реальности, разрывается от возмущенного визга чья-то машина. Ударяют по визжащим тормозам, а в бесчисленном повторе «Арена» им созвучно аккомпанирует.
— Десять, одиннадцать, двенадцать…
Мы смеялись, мы хохотали, шутили и фотографировались. И Вано обещал раскрыть глаза Лёньке на мою измену с Гошей, с коим мы целовались страстно и взасос.
— …тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…
Заводить Гошу меня после учил Андрей, выделив субботу.
Он задолбал меня за пять часов, я его достала непроходимой тупостью на пятой минуте.
— … шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…
Гоша умер семьдесят девять раз и ожил только раз.
— …девятнадцать, двадцать, двадцать один…
Первый раз экран высветил сто сорок неправильных нажатий и семь правильных. Правильные — это чистая случайность, хмыкнул Андрей.
— … двадцать два, двадцать три, двадцать четыре…
Он треснул до боли по руке и рявкнул, что они должны быть прямыми, двинул по шее, заставляя покачнуться, и упасть не дал, зафиксировав как надо.
-… двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…
Корпус тела должен быть строго вертикально над точкой компрессии, а не за километр, как у пугливой девственницы в первую брачную ночь при виде…
— … двадцать восемь, двадцать девять, тридцать.
Два вдоха.
«Рот-в-рот» через найденный платок и зажав нос.
Один вдох — одна секунда.
И снова до тридцати.
Шесть циклов за две минуты.
На сто восемь секунд сто восемьдесят нажатий.
— Две минуты, проверяй.
Кирилл командует, а я успеваю все шесть.
— Нет.
Еще восемнадцать минут… слишком много и слишком тяжело. После занятий Андрея я два дня не могла пошевелить руками и выла от каждого движения, что стреляли в спину, как у восьмидесятилетнего старика.
Еще две минуты.
Через силу.
И еще… и в удар пульса под пальцами не верится сразу, заставляет замереть, задержать дыхание и почувствовать еще одно биение.
— Пульс… слабый.
Сипение.
И ресницы дрожат.
Вздымается грудная клетка.
Слышится хлопок двери, быстрые шаги за спиной, на которые обернуться не хватает сил, только отодвинуться, пропуская, давая прощупать пульс еще раз.
Убедиться.
— Черт… — Кирилл ругается заковыристо, поднимает голову, озираясь по сторонами, и морщится, — ладно, у нас сегодня день сплошного риска.
Он подхватывает Нину на руки, несет в ванную и на стиральную машину сажает, удерживает, не давая упасть, и пощечины выходят неожиданными.
Хлесткими.
Нужными.
— Больно, — Нина кривится, перестает крениться и рукой в стену упирается сама.
— Больно, — Кирилл соглашается охотно и зубные щетки, освобождая стакан, вытряхивает прямо в ванную. — А таблетки жрать не глядя еще больней.
Лавров оборачивается ко мне, впихивает в руки стакан и на Нину, потирающую щеку, кивает:
— Два пальца в рот и вперед. Молиться, чтоб не пришлось снова заводить, разрешаю.
Он скрывается на кухне, звонит, разговаривает.
А Нина, глотая через силу воду, склоняется пополам.
До кашля.
И стертой дрожащей рукой слюны.
— Что?
Она опускается на пол, прислоняется головой к краю ванной, дрожит, и вопрос получается рваным, дробительным.
— Дигоксин, — я приседаю и пустой, уже ненужный стакан, отставляю, — ты наглоталась его, а не глицина.
Голову Нина поворачивает неловко, облизывает пересохшие губы и выговаривает, хмуря брови, медленно и тяжело, но уверенно:
— Я не могла.
Могла.
Слезы, вытряхивая таблетки, стирать полезно.
— Даш, — она поднимает руку, цепляется за меня, и в прозрачно-голубых глазах появляются осмысленность и слезы, — ты же мне веришь, чтоб я не стала?
Верю.
А они бы не поверили.
Никто.
Я успеваю кивнуть, когда возвращается Кирилл и Нину обратно на диван уносит. Ставит уколы, что уже готовы, разведены и набраны.
Спрашивает сухо о самочувствии, и Нина, отвечая, смотрит на меня, в поисках поддержки. Сжимается, когда входная дверь хлопает повторно и на пороге кухни-гостиной, перестукивая туфлями, объявляется Аня:
— Всем добрый поздний вечер, — она улыбается.
Натянуто.
И комнату быстрым взглядом окидывает, оценивает.
— Что, спасать уже никого не надо?
— Да вроде… — Кирилл криво усмехается, — желудок промыли, все, что надо поставили.
— Вот так всегда, — Аня наигранно сетует.
И с Ниной остается.
Понаблюдать, ибо Стива на дежурстве и свободная на целую ночь женщина готова провести время куда интересней, чем дома.
Поговорить… наедине.
Когда за мной захлопывается дверь, и я натыкаюсь на сидящего на ступеньках лестницы Лаврова. Он курит… и все ж двигается, давая сесть рядом.
— Сильно сердишься? — я спрашиваю осторожно.
Обхватываю себя руками.
Мерзну, отмораживаясь, выдыхая, словно эти часы я и не дышала.
Оттаивают эмоции, которых не было.
Никаких.
Даже страха.
Я знала, что я делаю, и я это делала, потому что… могла.
Оказывается, все гораздо проще, чем я думала, понятней и мучений с выбором и призванием больше нет. Два года назад я сделала все правильно, я там, где надо. И глупо искать еще какое-то свое настоящее место, терзаться сомнениями.
Я уже на своем месте.
— Сержусь, — Кирилл подтверждает, комкает сигарету и голову ко мне поворачивает. — Ты понимаешь, что могло быть, если б что-то пошло не так? И какая была вероятность, что оно пойдет не так?
— Да, — я отвечаю уверенно.
Самоуверенно.
Мне ведь есть у кого учиться.
— Дура, — Кирилл буркает беззлобно.
Встает, чтобы протянуть руку, нахмуриться на мою улыбку, что все равно расцветает на лице под его мрачным взглядом.
— Отвези меня к Димке.
Он не уточняет, глупо, прямо сейчас или завтра, хотя все часы давно высвечивают десятый час вечера, и он не идет со мной.
Кирилл лишь кивает разрешающе медсестре, что пропускает меня с недовольным выражением лица, поджимает губы.
Но… все равно.
Не до нее.
Считая до тридцати, я повзрослела. Делая два вдоха, я поняла многое. Повторяя циклы, я разобралась в себе.
И стрелки часов отбивают полночь, пробивают мое мужество, которое — я знаю — меня тоже больше не покинет. Оно будет и оно дает, переступая через себя и искаженные тени, дойти медленно до Димкиной кровати.
Остановиться в ногах.
Взглянуть.
Подойти, чтобы коснуться осторожно руки, сжать безвольные пальцы и его телефон оставить. Там… все, кроме сегодняшнего дня, который я рассказываю лично.
И тоже без прикрас.
Ухожу и Кирилла, что против всех правил курит в кабинете в раскрытое окно, нахожу. Он поворачивает голову, смотрит и вставать не спешит.
И к нему я подхожу сама, обнимаю за шею и утыкаясь лбом в лоб, признаюсь в том, что должна была сказать уже давно:
— Я люблю тебя.
Глава 39
— Мизер[1], Дарья, — Алла Ильинична объявляет торжественно.
