— Не кисну, — я фыркаю и с ходом решаюсь.
Кладу на изумрудное сукно.
— Действительно, не киснишь, шельма, — Алла Ильинична бормочет недовольно и выброшенного мной короля рассматривает досадливо.
— Иногда везет и в картах, и в любви? — я старательно ехидничаю.
И смеется уже она, бархатно.
Соглашается.
Тянется лениво, забирая взятку, и преф продолжается.
До закрытой пули.
Трех часов, что отбиваются напольными часами фирмы самого Беккера, напоминают о делах, и я прощаюсь, тормошу Аварию и Димкин безымянный подарок, обещаю непременно прийти еще и расписать пульку.
Ухожу до дверей квартиры.
И лежащую у порога газету, что свернута и перевязана черной лентой, рассматриваю удивленно и растерянно, читаю на автомате и привычке черный броский заголовок.
Перечитываю.
И не понимаю.
Не хочу понимать, но… рука тянется сама, поднимает «Вестник Верхненеженска», и лента ядовитой змеей соскальзывает на пол, разворачивается первая полоса газеты со скандальным заголовком на серой старой бумаге с удушливым запахом краски, что заполняет всю квартиру, заставляет задыхаться.
И к окну я бросаюсь, открываю торопливо, роняя забытого на подоконнике Оруэлла, и вываливаюсь почти наполовину.
Дышу.
Жадно, глотая, но в груди жжет, раздирает до боли и сжатого сердца, грохочет в ушах набатом.
От запаха или слов.
Черный Лис, оказывается, умеет убивать ими виртуозно, уничтожать насмешливыми фразами и риторическими вопросами под занавес бить вместо контрольного в голову.
Десять баллов по пятибалльной шкале.
Талантливый журналист.
Я сползаю на пол, и оцепенение не отпускает, давит тишиной квартиры и обрывки фраз воскрешает.
Собирает пазл из резко оборвавшегося рассказа Ани о работе Кирилла в спокойном и тихом Верхненеженске, проклятий и ненависти черной незнакомки, скупых слов самого Лаврова и встречи с Черным Лисом в «Зажигалке».
Дополняет картину об «Убийцах в белых халатах».
Заставляет встать и ноутбук открыть.
Найти.
Прочитать.
И даже видео посмотреть.
Он ведь смог, там, а я, тут, тем более.
Тоже молча, и прокушенная до крови губа не считается. Мелочь по сравнению с плевком в лицо, сожженной машиной и тоннами гадости в соцсетях.
«Халатность от халатов» — апогей острот и каламбура, в коих так легко упражняться в комментариях.
Поливать грязью, призывая все кары небесные и предлагая расстрелять, утверждать о безграмотности и непрофессионализме.
Бездействии, из-за которого Елисей Савицкий, шести лет, провел больше часа в приемном покое, и только после звонка главному врачу был поднят в реанимацию, где к нему тоже никто не подходил.
Наплевал доблестный врач Кирилл Александрович Лавров на маленького ребенка, не заинтубировал своевременно, нахамил несчастной матери, выставил из реанимации, а после напутал с препаратами, вводя зачем-то в искусственную кому.
Убил.
Нарушил все возможные и невозможные даваемые врачебные клятвы, не спас, хотя это было возможно.
Тварь.
Самое приличное и доброе в адрес замечательного доктора Кирилла Александровича Лаврова, что через полгода после грандиозного скандала на весь город и местное СМИ уволился и уехал в неизвестном направлении.
Подтвердил, раз сбежал, свою вину.
— Три года прошло… — я разглядываю дату вверху страницы.
Перевожу взгляд на черно-белую фотографию Лаврова для наглядности и знания злодея года в лицо. Красивая фотография для злодейского злодея и убийцы детей.
Морального урода, у которого все куплено и схвачено.
Ибо оправдали.
Не нашли состава преступления и даже дело возбуждать не стали. Не упекли за такое, хотя стоило и на всю жизнь.
За-слу-жил.
Поворачиваются ключи со скрежетом в дверном замке, отвлекают от улыбки, что оказывается была когда-то по-мальчишески лихой, и в коридор я пробираюсь на ощупь.
С мыслью, что как там он больше никогда не улыбнется.
Той улыбки мне не увидеть.
— Дашка…
Теперь тоже есть улыбка.
Родная, нежная, радостная.
И все ж жесткая.
А закадычный друг Стива по-мальчишески лихо улыбаться не разучился. И я встряхиваю головой, даю себе пять минут на счастье и уже привычно повисаю на Лаврове обезьянкой, обхватываю руками и ногами.
— Я играла сегодня с Аллой Ильиничной в преферанс, — о прошедшем дне я докладываю бодро и с хорошего, расстегиваю его рубашку, пока меня несут в сторону ванной.
Тормозят от моих слов и вопрошают подозрительно:
— Ты ведь не проиграла ей нашу квартиру?
— Что?! — я возмущаюсь от подобного неверия в меня и кулаком в знак протеста и негодования ударяю по плечу. — Лавров, ты… да я…
— Чего? — он смеется.
— Я, между прочим, ей на мизере взятку дала, — я шиплю рассерженной кошкой, пропускаю момент, когда остаюсь с распущенными волосами и без футболки. — Понимаешь?!
— Да, я связался с аферисткой и картежницей, — Кирилл хохочет, прижимает к стене.
Перехватывает руки.
И губы накрывает своими.
Дразнит и требует.
Путает мысли, что разлетаются стремительно вместе с одеждой, отступают, давая час или два.
Вечер.
И возвращаются лишь ночью, скользят лунным светом по краю сбитой постели, будят пустотой и холодом.
Одиночеством.
Говорят, на привычку нужен двадцать один день, но мне хватает и пары ночей, чтобы привыкнуть к руке Кирилла на мне, переплетенным ногам и твердой груди за моей спиной.
Сродниться с ощущением… правильности.
И осознать, что по-другому уже быть не может.
— Ну и где тебя носит, Кирилл Александрович? — я бурчу приглушенно и в его подушку, перекатываюсь и сажусь, свешивая ноги.
И голову, дабы поглядеть на дикие тапки с единорогами… фиолетовыми, новыми, купленными… домой, как сказал Кирилл.
Посмотрел внимательно, но я не возразила.
Фиолетовые единороги домой.
Мне легко это и сказать, и подумать, засчитать его квартиру окончательно и своим домом, в котором будут дурацкие тапки, раскрытая забытая книга на спинке дивана, его футболки и домашние рубашки на мне.
Что застегиваются на ходу, пока я спускаюсь босиком вниз, ступаю неслышно.
Ищу.
Нахожу в кабинете, что заполнен запахом сигаретного дыма.
Кирилл в одних джинсах, стоит у окна, курит.
Не поворачивается.
И в неровном свете полной луны широкая спина с прорисованными мышцами и линиями татушки манит еще больше, тянет неодимовым магнитом, заставляя подойти, обнять, утыкаясь лицом между лопатками, замереть.
— Газета в гостиной… — он говорит тихо, напрягаются мышцы, и я крепче сцепляю руки на его талии, прижимаюсь щекой, не отпущу. — Ты… ничего не спросила.
— Спросить? — я интересуюсь со смешком, скольжу губами по солоноватой коже.
И это гораздо интересней разговоров.
Мыслей о всей прочитанной сегодня грязи.
— Там сказано, что я убил ребенка, — Кирилл все же выворачивается, поворачивается и смотрит пристально.
— А еще говорят, что летающие тарелки существуют и земля на самом деле плоская.
— Дашка… — он хмурится.
А я вздыхаю.
— Я не верю и никогда не поверю, что ты мог халатно отнестись к работе. И мне плевать, что напишут все газеты мира и прокричат даже очевидцы.
Кирилл молчит, и нахмуренный лоб мне не нравится.
Нервирует непроницаемый и странный взгляд.
О чем он думает?
— Я могу лишь спросить: зачем ты встречался с этой скотиной в клубе и почему вдруг все решили всё это вспомнить сейчас?
Принести газету.
Прийти.
Каролина Игнатьевна Савицкая, убитая горем мать и знаменитая в Верхненеженске ведущая на местном канале.
Еще руководитель благотворительной организации.
Ее словам поверили безоговорочно, прониклись текущими по лицу слезами вперемешку с тушью и ужаснулись стенам больничного коридора на заднем фоне.
Кто записывает видео, когда ребенок умирает в реанимации?
— Герка, как всегда, хочет славы и денег, сенсации, — Кирилл хмыкает, перестает гипнотизировать глазами и на подоконник, ворча про холодные и босые ноги, усаживает.
