Отходит, доставая зажигалку и вытряхивая из пачки сигарету.
— А Каролина Игнатьевна… — он кривится, как от зубной боли всех зубов сразу, и зажигалкой щелкает, — дура, прости господи…
Лавров затягивается, сузив глаза, подходит, вставая сбоку.
Не смотрит, разглядывая освещенный фонарями двор.
— Получить ординатуру даже с высокими баллами сложно, одно-два места на… тысячу? Две? Мне не светило ни на бюджет, ни на контракт. Оставалось целевое, достижимое. Ехать отрабатывать заплаченные за тебя деньги в небольшой город, покинув нашу столицу, — он желчно усмехается, ибо столица слишком условная, не Москва, но и не один из многих районных городков, где одна больница на весь район, — на целых два года, мало кто согласен… Петр Васильевич, главврач, принял меня лично и с распростертыми объятьями. Проучили, я вернулся и… остался. Стива пальцем у виска крутил долго.
Звал вернуться после отработанного по договору срока и в приличное денежное место обещал помочь устроиться.
— Ника уже тогда сама начала работать, Вик еще раньше. Без меня справлялись, а мне на жизнь хватало. Да и… опыт не сравнится с денежным и спокойным местом. Большему учишься.
Кирилл замолкает, выдыхает медленно облако дыма.
И от его далекого взгляда сжимается сердце, впиваются пальцы в край подоконника.
Не хочу, чтоб он снова вспоминал.
— У парня астма была, уже несколько лет. Лечение, всё, расписано и назначено, но… врачи ничего не понимают, Каролине Игнатьевне, как астматику со стажем, чем лечить родного сына было знать лучше.
И на приемы ходить необязательно, наблюдаться смысла нет, умного врачи ничего не скажут. Лишь в который раз настойчиво посоветуют убрать собак, чья шерсть обостряла, вызывала приступы удушья. Но… у нее ведь не было удушья на любимых собак, значит и у Елисея не от этого.
Кирилл ругается приглушенно, виртуозно, и челюсти на миг сжимает.
— Ребенку в тот день совсем плохо стало. Она испугалась и скорую вызвала, но от госпитализации отказалась, объявив, что в местный клоповник сына вести не даст. В нашей больнице только умирать… Отказ написала, а вечером сама его притащила в приемник. Он уже задыхался, мы его сразу в реанимацию подняли и на аппарат. Эта дура следом бежала, орала благим матом, мешала.
И к федеральному закону, что визиты родственников в реанимации допускает, взывала.
Ее пустили.
— Не подходили… — Кирилл криво усмехается, — скорее не отходили. Он у меня за час две остановки сердца выдал. Мамашу вытолкали в коридор, некогда ей было объяснять. Медицина катастроф прилетели, у нас ведь маршрутизация. Они его в детскую областную должны были доставить, но не успели.
В третий раз завести не удалось.
— Из всего этого правда лишь в том, что я ее выставил из отделения, — Кирилл садится рядом, сминает третий по счету окурок в забытой кружке. — Мы по закону имели право во время реанимационных действий. И я понятия не имею, откуда она взяла все остальное. Кто и что ей успел наболтать.
Он морщится.
— Но она вбила в голову, что виноваты мы, я. Мы должны были спасти, можно было б спасти… можно, если б она ему беродуал, прописанный ситуационно, ежедневно не давала, если б в тот день суточную дозировку не превысила бы, даже если б она еще днем его со скорой привезла, шансов было б куда больше. У него легкие на вскрытии, как у хроника были.
Кирилл досадливо замолкает, и очередную сигарету я перехватываю.
Отбираю зажигалку.
— Ты после этого уехал в Кот-д’Ивуар?
— Сбежал.
— Дурак.
— Мне иногда начинает казаться, что она права. Я виноват, что чуть больше, что-то еще и он бы выжил.
— Что?
— Не знаю.
Кирилл притягивает к себе, утыкается лбом мне в живот, и я неторопливо перебираю его пряди, мягкие и почти черные в полумраке.
— Почему она объявилась сейчас?
Я повторяю свой вопрос и на долгое молчание перед ответом внимание не обращаю.
— Не знаю, Дашка.
[1] Мизер — игра с целью не взять ни одной взятки.
[2] Гора — участок на чертеже для записи штрафных очков играющего.
[3] Марьяж — король и дама одной масти. Является 95 %-ным гарантом одной взятки.
Глава 40
— Пасуй!
— Тш-ш-ш…
— Пасуй…
— Ромыч, вам аут…
— Что?! Эль, да тебя на мыло как судью!
— Шу-у-у-ухер, идут…
Иду.
Открываю дверь в закрытое на ремонт кардиологическое отделение, через которое, сокращая расстояние и время, скачу зайцем из реанимации в терапию.
За характеристикой.
Оную я, вспомнив о зачатках совести и получив вынос мозга от Лины, забрать сподобилась, добралась до двадцать третьей и терапии.
Почти.
Мои любимые и родные тормозят.
Веселят, ибо кроме них гонять самодельный из бахил мяч швабрами, рассекая по просторному коридору в креслах-каталках, никто бы не додумался. И про моем появлении они выдыхают, стирают невинно-виноватые выражения, поднимают швабры и к важному спору об ауте возвращаются.
Залет мяча в палату — это аут или нет?
— Товарищи, товарищи! — Эльвин по придвинутому к стене столу, шурша пленкой, расхаживает павлином, свистит, привлекая внимание Вано с Ромкой. — Судья сказал аут!
— Слышь, судья… — Ромыч недобро щурится и на лежащий на границе палаты и коридора синий мяч длань простирает, — это еще коридор.
— В прошлый раз это была уже палата, — Вано оскорбляется.
И Ди Филипповна, восседающая со шваброй наперевес в кресле-каталке, с ним соглашается. Поддерживает, ибо с Вано они играют одной командой, а дуэт Ромке составляет Ди Альбертовна, что, подперев кулаком щеку, в жаркий спор не ввязывается, поясняет флегматично мне:
— Кенгуру нас сослала мыть окна и драить палаты, — шваброй во второй руке Ди потрясает для наглядности и тяжело вздыхает.
— Мы драим, — Эльвин на стол усаживается ловко и стремительно, болтает ногами, и, вытягивая шею, дабы открыть себе обзор, взглядом меня находит, — у нас просто минутная поза.
— Не переключайтесь, — Ди-Ди слаженно фыркают.
И спор об ауте плавно сходит на нет, заменяется кучей вопросов и обменом новостей, коих за неделю скопилось много. И странно думать, что я могла от них уйти.
Начать жить… как-то еще.
— Тебе характеристику сама Лилит писала, — Ди-Ди сообщают хором и объясняют, перебивая друг друга, — сначала Кенгуру настрочила…
— …но Лилит взяла посмотреть…
— … и разорвала…
— … сказала, что сама сделает…
— … напишет. Мы слышали.
И даже видели перекошенное от ярости лицо Кенгуру.
Лаврова она мне, соплячке малолетней, простить не смогла. Половина больницы тоже, и сестра-анестезист, что пробегала сегодня мимо, пока я дергала дверь закрытого кабинета, покосилась злорадно.
Хмыкнула отчетливо, а Венера Вячеславовна, старшая медсестра, с нескрываемым удивлением сообщила, что Кирилл Александрович взял сегодня день за свой счет.
И странно, что я не в курсе.
Сие предложение читалось и в злорадстве, и в удивлении.
В моей тревоге, помноженной на злость и обиду, когда его абонент оказался не абонентом. И, забирая свою характеристику в традициях студентки, комсомолки, спортсменки и просто красавицы, я не могу отогнать гнетущей мысли, что прошлый вечер был слишком… идеальным и спокойным.
Звонким затишьем перед скорой бурей.
Охапкой августовских цветов.
Просто так.
— Я ведь тебе ни разу не дарил, — огромный букет эустом в ломкой крафт-бумаге Кирилл протянул невозмутимо, сообщил, прислоняясь плечом к стене, — и первого свидания у нас не было.
— Сейчас зовешь? — я фыркнула, пряча замешательство и улыбку в нежно белоснежных и окаймлено розовых бутонах.
— А пойдешь?
— Куда?
Девятый час вечера, и у него было три операции.
Внеплановый консилиум по тяжелому больному, о котором мне сообщили с плохо спрятанной усталостью в голосе, до половины седьмого.
