Ознакомительная версия.
– Почему же?
Она смотрела не отрываясь. Глаза влажно, как орхидеи, блестели в просветах непринужденной длинной челки.
– Потому что вещи и традиции – не одно и то же. У меня есть все, что за моей семьей стоит. – Это было сказано грамматически неясно. Как-то не по-русски. От языка отвык, что ли? – Это только вещи, только деньги, по-вашему? – Он заводился все больше и все больше ненавидел себя за это. – Кое-что и нам осталось, хоть рукой и не потрогать!
Все-таки хваленое самообладание ему изменило. И так некстати! Стало противно, как будто наелся тухлятины. Сам наелся, никто не заставлял.
– Извините, Инна, – сказал Федор. – У меня через час важная встреча. Я о ней чуть не забыл.
– Очень-очень важная? – усмехнулась она.
«Такая важная, что ты пренебрегаешь моим вниманием? – говорили ее откровенные глаза. – И решением моего мужа, брать или не брать тебя на работу?»
«Да пошла ты вместе со своим мужем! – подумал он. – Обойдусь без вашей работы».
Героем или хотя бы образчиком принципиальности он себя, разумеется, не чувствовал. Не эта работа, так другая найдется. Его поведение определяется сейчас квалификацией, а не принципиальностью и тем более не героизмом.
– До свидания, – сказал Федор. – Приятно было познакомиться.
Инна сделала шаг в сторону, давая ему пройти в гостиную. Но он повернул направо, в коридор, ведущий к выходу из дома. Он хорошо ориентировался даже в горах, не говоря об этом доме, пусть и очень замысловато выстроенном.
Пока длилась его приятная беседа с Инной, метель разгулялась в полную волю. Когда Федор вышел на крыльцо, ему показалось, что он хлебнул снега с первым же вздохом.
На Николину Гору он приехал на такси. Надо было вызвать его и на обратный путь, и заранее, но он этого не сделал – спешил поскорее избавиться от Инниного общества. А сейчас, если и вызвать, то когда оно приедет? Вот и бреди теперь сквозь метель, как малютка, который посинел и весь дрожал.
Заборы высились по краям дороги сплошной длинной стеной. Не улица дачная, а каньон реки Колорадо. Все-таки хорошо, что Кофельцы от всего этого как-то убереглись. Надолго ли только? Слишком много у всего этого наглой энергии, победительной уверенности в своем праве властвовать над чужими жизнями.
От всего этого он и уехал семь лет назад в Америку. В том числе и от этих жалких потуг на калифорнийские сцены. Правда, не только от чего-то, но и за чем-то он тогда уехал.
Теперь вернулся. А зачем?
Федором Ильичом его назвала Кирина бабушка. Она тогда не была еще бабушкой, потому что самой Киры на свете не было, она только сидела еще в животе у своей мамы Лены, очень молодой женщины, которая смотрела на своего мужа Леню наивным и нежным взглядом.
То есть, конечно, Федор всего этого не понимал. И тетя Лена для него была не молодая, а просто взрослая, и ее большого живота он не замечал.
Он и во взрослом возрасте мало замечал, как выглядят женщины – какие на них платья, похудели они или поправились, накрашены ли у них глаза и губы. Особенно трудно было замечать, что у какой-нибудь девушки новая прическа. Как только она, новая, появлялась у нее на голове, Федор сразу же забывал, какая была старая; ему казалось, что вот эта, которая сейчас, была и всегда. В семье любили рассказывать, как в десятом классе Федя заметил, что двоюродная сестра Наташа сделала новую прическу, только когда она подстриглась под ноль.
И вот, трехлетний, он сидел на лавочке возле дачного дома, а на дощатом столе перед лавочкой стояла корзина с крыжовником. Федина мама и Ангелина Константиновна Тенета брали из нее крыжовины, ножницами отрезали у них хвостики и бросали ягоды в большую эмалированную миску. Федя внимательно следил за этим странным занятием.
– Надо было сразу без хвостиков крыжовины срывать, – сказал он наконец.
Это было для него очевидно. И говорил он в три года уже хорошо, разборчиво, потому и сообщил свои соображения взрослым.
– Логично, – усмехнулась Ангелина Константиновна. И добавила, обращаясь к маме: – Серьезный юноша твой Федор Ильич. Нелегко ему в жизни придется.
– Почему нелегко? – удивилась мама.
– Моей невестке простительно такого не понимать, Маша, но не тебе. – Ангелина Константиновна пожала плечами. – По-твоему, в нашей жизни преобладает логика?
– По-моему, нет, – ответила мама, отрезая очередной крыжовниковый хвостик.
– Вот именно. В человеческом общежитье преобладает глупость, в лучшем случае бессмысленная импульсивность. Так что Федору Ильичу еще предстоит познать тщету своих логических усилий и горечь отторжения.
Такую мудреную фразу трехлетний Федор, разумеется, не запомнил, несмотря на все свои выдающиеся способности. И когда мама ему пересказала ее лет через десять, он только плечами пожал: в те годы у него еще не появились житейские наблюдения, которые сделали бы эту мысль понятной.
Собственно, они не появились и позже – в восемнадцать лет, в двадцать пять. Он жил так, как казалось ему правильным, и логику его поведения никто не оспаривал.
– Это из-за твоей внешности, Царь! – смеялась Саша Иваровская. – Только из-за нее, поверь. Когда люди видят перед собой такого вот сказочного персонажа, Финиста Ясна Сокола и князя Гвидона, им так и хочется во всем с ним соглашаться. А мне не хочется! – добавляла она.
Она придумала называть его Царем – вероятно, по сказочной ассоциации, – и все стали так его называть. Все почему-то были уверены, что Саша ему нравится. На самом же деле она просто приковывала к себе его внимание. У Федора не было других знакомых, тем более близких, как Саша, людей, которые были бы так очевидно, так ярко талантливы.
Существование таланта казалось ему самым большим чудом, которое вообще может существовать на свете. Талант был необъясним и неразложим на составляющие, хотя при этом состоял из неисчислимого множества каких-то прекрасных деталей.
У Врубеля была картина, на которой изображен был распятый Христос; Федор видел ее в одном из маминых альбомов. Все тело Христа состояло из множества филигранных бриллиантов. Каждая грань каждого из них была прописана, ее можно было рассмотреть, но чудо было не в каждой грани, а в их соединении – в радужном сиянии, которым благодаря им светилось тело Христа.
Как за единым сияющим чудом Федор и наблюдал за Сашей Иваровской, и слушал, как она поет. Ее голос переворачивал сердце.
Но чудо ведь не обязательно хочется потрогать руками или тем более присвоить лично себе. Саша существовала в кругу его внимания как некий сияющий объект. Ну и как родной человек, конечно. В этом смысле она мало отличалась от Киры или Любы, хотя те были просто девчонки, никакие не талантливые и не красавицы. Но это не имело значения – они были частью его самого, как родители, как дом и Кофельцы.
Ознакомительная версия.
