— Помимо той, когда я отвез домой твою пьяную задницу?
Она молчит, но я точно знаю, что ее щеки стремительно краснеют. Я вообще слишком хорошо ее знаю, отчего уверен: она бы не позвонила мне с подобными заявлениями, будь у нее выбор. Ее гордость прошла испытание временем.
— Ты должен мне гораздо больше, — ее притворно дерзкий голос вскрывает вены.
Мы оба хорошо понимаем, о чем она.
— Это как-то связано с моей работой?
Я знаю, что она уже знает, где я сегодня был и что делал.
— Напрямую, — честно отвечает мне. Не увиливает, не пытается смягчить правду.
Сюрприз! Это явно не та Рори, которую ты знал.
— Я устал, наберу позже, — оставив последнее слово за собой, я отключаюсь — и мысленно, и по факту. Этот короткий разговор выматывает сильнее событий за день.
Поля за окном по пути в город раздражают глаз. Я отворачиваюсь и расстегиваю верхние пуговицы рубашки, сбавив оборону, а сомнения тут как тут — готовы наброситься в любую секунду, суки, и сожрать с потрохами. Все сорок минут дороги раз за разом воспроизвожу в голове каждое слово, каждое действие и даже мысли, которые имели место быть, пока я сидел слева и отвечал за сотню жизней. Я повторяю все снова и снова, пока виски не начинают ныть, а лоб гореть.
Не хочу, но все-таки засыпаю ненадолго. Уже на подъезде к дому меня будит Руслана — звонит в десятый раз. Я сбрасываю вызов и пишу, что не могу говорить, но жив-здоров. Блокирую телефон, который начинает снова дребезжать в руке, и уже собираюсь послать ее, когда вижу на экране имя летного директора.
— Завтра утром летишь в Москву на награждение, — без прелюдий и банального приветствия сообщает он.
— Но…
А как же расследование, комиссия, допросы? И какие, черт возьми, награды? О чем он вообще?
— Это не обсуждается, указ сверху. Летит весь экипаж.
И мне приходится смириться, что все закончится еще очень не скоро.
Глава 7
Аврора
Юля Паршута — Останешься
Егор перезванивает утром, будит меня в воскресенье в шесть, мать его, утра! Правда, если скажу, что не рада его звонку, совру — сонная улыбка рвет щеки, я даже чувствую их натяжение. Загоревшееся имя на экране отбрасывает в прошлое, где я была счастлива просыпаться с мыслью о Егоре, но, быстро восстановив в голове хронологию событий последних дней, я перестаю улыбаться и принимаю вызов. Как раз когда тот сбрасывают.
Черт!
Я заставляю себя сесть на кровати, несколько раз откашливаюсь и делаю зарядку для губ, как будто на работе и готовлюсь к эфиру. Выждав контрольные пять минут — на большее меня не хватает — и искусав все пальцы, я перезваниваю. И в ожидании ответа вздрагиваю от каждого гудка, который неприятно бьет по ушам.
— Здравствуй, — произношу я первое, что приходит в голову, и тут же кривлюсь. Наверное, звучит слишком официально после того, как я пила с горла шампанское в его машине.
— У меня мало времени, давай на чистоту, — таким жестким голосом можно подавиться, — что тебе нужно?
От каждого сказанного слова я сильнее стискиваю зубы, потому что хорошо знаю этот его тон: Егор всегда говорит требовательно и нетерпеливо, когда того что-то сильно раздражает. И сейчас, по всей видимости, его раздражаю я.
Самое интересное, что этот факт меня не расстраивает. Напротив, мне нравится, что я вызываю у господина Сталь хоть какие-то чувства. Нет ничего страшнее его равнодушия, которое я сполна ощутила на себе.
— Ты меня слышишь? Аврора?
Мое имя гулко звучащим голосом запускает в груди легкие вибрации, а те медленно утекают (именно «у-уте-ека-ают», как в песне Мумий Тролля) вниз. Привет, утреннее возбуждение, давно не виделись, кстати.
— Что? Да. — Я пытаюсь сбросить наваждение и вернуться к серьезному разговору. На кону вообще-то моя карьера. — Ты был прав, да, мне нужен материал. Любой материал по аварийной посадке в поле.
— Ты же прекрасно знаешь, что я не могу говорить об этом с прессой до конца расследования.
— Я не какая-то пресса, — огрызаюсь ему.
— Ты поняла, о чем я.
С Егором никогда не прокатывали эти женские штучки — ни заигрывания, ни обиды, он всегда оставался холоден к моим слезам и оперировал фактами с причинно-следственными связями. Но, возможно, и я тогда была слишком юна и неопытна. За эти годы я все же успела и замуж сходить, и научиться кое-чему.
— Ты можешь что-нибудь придумать. — С моей стороны это не вопрос, а утверждение.
С его — усмешка. Это ведь хороший знак?
— Если захочу, — говорит приглушенным голосом, а затем, точно знаю, выдыхает сигаретный дым. Мое бурное воображение доносит этот запах через чертов динамик.
Я никогда не курила, даже не пробовала, и я не любила, когда это делали другие, но — парадокс — обожала наблюдать за тем, как курит Егор. Пожалуй, в эти минуты я могла бы писать с него картины, если бы, конечно, умела рисовать. С сигаретой во рту или между пальцев он казался мне особенно порочным и задумчиво сексуальным. Настоящей загадкой, которую я так и не сумела разгадать.
— Если захочешь, — повторяю и подтверждаю его слова, понимая, что моя судьба снова в его руках. Разница лишь в том, что на этот раз я не буду умолять.
Затянувшееся молчание сжирает всю мою уверенность и непоколебимость. Я кусаю губы в кровь — чувствую металлический привкус. Уже открываю рот, чтобы извиниться и забыть этот диалог, как страшный сон, но Егор меня опережает.
— Приезжай в аэропорт через полтора часа. Ждать не буду.
В смысле? Какой аэропорт?
— Но мне завтра на работу.
В аэропорт ехать минут сорок, если не больше.
— Ночью вернешься обратно.
И конечно спросить я ничего не успеваю — ни что вообще с собой взять, ни где мне его искать, потому что Егор вешает трубку.
Господи, как же сильно он меня бесит! И как я терпела его закидоны раньше?
Через один час и десять минут я стою в зале аэропорта с небольшой дорожной сумкой, с которой обычно езжу в командировки, и — на всякий случай — с загранпаспортом в документах. Мечтая о банановом капучино вместо всего этого, я гляжу на яркие лампы, покачивающиеся под потолком, и пытаюсь понять одно — почему я здесь?
Ну, наверное, в первую очередь, потому что мне важна моя работа. Мой путь на радио был долгим и довольно тернистым, но я не жалею ни о чем и ни на один миг.
Я бросила мехмат на третьем курсе, имея в отцах профессора математики — смело, да? Скорее, конечно, безрассудно, учитывая, что я неплохо соображала в точных науках, но на тот момент просто физически ненавидела то, что происходило в моей жизни. Это был мой протест против всего, в том числе против строгого отца и вечных запретов. К его ужасу и позору всей семьи, я осталась с неоконченным высшим, но уже через год неплохо зарабатывала репетиторством английского и испанского языков, которые хорошо знала с детства — тут тоже без родителей не обошлось.
Я гордилась собой впервые после расставания с Егором и выздоровления, но моему отцу было глубоко плевать на это — он по-прежнему не разговаривал со мной, объявив мне бойкот. Что касалось моей мамы, она всегда была очень хорошей, да почти идеальной женой и конечно же не имела собственного мнения. Она всегда повторяла слова отца, будто не знала других, всегда оставалась на его стороне и никогда — на моей, поэтому у меня не было союзников.
Пока в моей жизни не появилась Нелли.
Мы познакомились с ней на занятиях в языковой школе, она была моей ученицей — подтягивала английский язык. Это был странный опыт, потому что обычно я работала с маленькими детьми, а она была моей ровесницей, но каким-то образом мы сблизились. Нелли сумела разговорить меня, а узнав о непростой ситуации дома, предложила у нее пожить. Она везде таскала меня за собой, чтобы я не грустила. И на радио, где та вела ночные эфиры, тоже она привела.
Нелли занималась этим лет с пятнадцати, как и ее отец, тот самый Вениамин Матвеевич, который многие годы возглавлял радиостанцию, пока не ушел на пенсию. И с первого дня, когда она увлекла меня в мир звуковой магии — всех бесконечных кнопок и фейдеров, я влюбилась в это место. Я влюбилась в то, как с выходом в эфир преображался ее голос — из почти детского в низкий и томный, а еще в музыку, которую она ставила, — у неё был отменный вкус.
