А потом я начала от него прятаться. Ехали мы с одной стороны, и если я замечала его на станции «Новогиреево», то потихоньку перебегала в соседний вагон, а потом, выскочив из метро, шла к проходной быстро-быстро, как только могла. Нарочно не оглядывалась, иначе это бы смотрелось совсем уж глупо. А после занятий ехала на Курский, давала крюк минут на сорок, лишь бы не по пути.
Но этих бегств Слава тоже, казалось, не замечал и неизменно заходил ко мне поболтать в перерыве. И в душе я по-прежнему проклинала его, теперь уже за крайнюю степень непонятливости. Надо мной потешалась большая часть группы в институте и все заводские тетки с нашего этажа. Было очень обидно.
Наверное, все бы так и продолжалось, Слава догадался бы наконец, что он лишний, и ушел, если бы не одно банальное мелкое обстоятельство: эпидемия гриппа. Она разыгралась в Москве сразу после Нового года, а в середине следующего месяца посадила на больничный Кубрика и с ним еще половину бригады. На заводе без Кубрика была скука смертная. Он не приходил уже вторую неделю, работа казалась монотонной, как никогда, хотелось отвязаться от нее как можно скорее. Целыми днями я сидела за своим столом, не вставая в перерывах, и собирала платы неизвестного назначения: диоды, конденсаторы, сопротивления, диоды, конденсаторы, сопротивления. Я уже смотреть на них не могла и все убыстряла темп, скорее бы закончить, а их приносили опять, все новые и новые коробки плат и деталей. Майоров, один из тех немногих счастливчиков, которые не заболели, стал называть меня «станок типа ДИП» (догоним и перегоним). В институте после каникул почти никто не появлялся, одни болели, другим было просто лень, после первых экзаменов все расслабились и не хотели учиться. Я осталась со Славой нос к носу.
В обеденный перерыв я сидела на холодном подоконнике, болтала ногой, ела бутерброд с сыром и смотрела в окно. Окно было огромное, грязное, с ржавыми потеками на стеклах, между фрамуг густо просеянное дохлыми мухами и ватной, почти черной пылью. Оно выходило во двор, со всех сторон окруженный разновеликими строениями и загроможденный всякой всячиной. Во дворе были вперемешку свалены трубы, обломки кирпича и сырые желтые доски, стояли железные, исписанные мелом контейнеры. За одним таким контейнером в углу двора молоденькая татарочка Гуля, единственная девушка в группе пэтэушников-практикантов, целовалась с кем-то из своих постоянно сменяющих друг друга кавалеров. А в квадрате неба над двором предполагалось солнце, небо было синим и ярким. Я отвернулась. Ко мне подходил Слава.
— Привет. Скучаешь? Пойдем за мороженым? — радостно выдал он.
Я не ответила, даже не поздоровалась. Взглянула на него почти с ненавистью. Слава остановился, помолчал немного, посмотрел на меня задумчиво, а потом, гораздо тише, спросил:
— Я тебя чем-нибудь обидел?
Мне стало совестно, обижаться на него было абсолютно не за что. Получалось, что вся его вина состоит в хорошем ко мне отношении.
— Нет, что ты, — отозвалась я смущенно, — просто настроение поганое, у меня от этих дурацких плат уже глаза в кучу. Действительно, пойдем-ка за мороженым, чего тут сидеть.
Мы выбрались на улицу. Погода была морозная, солнечная — ни ветерка, ни снежинки. Слава весело подставил небу свои розовые щеки, вдохнул глубоко:
— Классно все-таки на улице! Слушай, не грусти, смотри, какое солнышко! А со мной тут такая история произошла, полный прикол. Я в выходные на Птичий рынок ездил, хомяка купил. Ну, хомяк такой толстый, пушистый, рыженький. «Мальчик?» — спрашиваю, а тетка мне: «Конечно, конечно!» Принес его домой, в клетку посадил, назвал Кешей. А он забился в угол, сидит, не ест ничего и почти не шевелится. Ну, я расстроился. Подумал, что он, наверное, больной. А вчера мой Кеша родил еще троих хомячат. Представляешь? Они такие забавные все. Тебе, кстати, хомячок не нужен?
— Нет, не нужен. Слав, ты только не обижайся, можно задать тебе один нескромный вопрос?
— Валяй!
— Я давно хотела спросить, почему ты всегда так быстро и громко говоришь?
Слава беззлобно рассмеялся:
— Папа считает, что эта привычка у меня с детского сада. В детском саду дети всегда слушают того, кто говорит громче всех и быстрее всех.
Мы шли к метро по берегу маленького замерзшего пруда. Слава вошел в искристый сугроб по колено, сорвал с голого куста длинный темный прут и всю дорогу размахивал им, как шпагой. Он заходил вперед, оборачивался ко мне и рассказывал всякую всячину, для наглядности корчил уморительнейшие рожи и разводил руками. Он говорил о том, что в детстве, лет в пять, был таким воображалой, совсем как девчонка, — надевал на себя сразу по два костюма и подолгу вертелся перед зеркалом; что собирает модели самолетов, что всегда хотел стать летчиком, но не смог пройти медкомиссию. И я наконец заметила то, чего упорно не хотела замечать в течение четырех месяцев знакомства, — с ним было интересно. Он, конечно, немножечко рисовался и немножечко хвастался, но сам первый смеялся над своим хвастовством. Настоящего гонора в нем не было.
— Мишка — отличный парень, — говорил Слава, — он так много всего знает. Снимаю шляпу. Я по сравнению с ним — полный оболтус. Жалко, что он заболел.
Я подумала: странно, Кубрик его терпеть не может, это сразу в глаза бросается, а Слава о нем — ну хоть бы одно плохое слово сказал. Что это, простая тактичность или он к людям вообще так хорошо относится? Если к людям вообще, то это, пожалуй, здорово… И как я могла так по-хамски вести себя? Уж сама-то должна была помнить свои «счастливые школьные годы», когда была толстеньким гадким утенком да к тому же лечилась от косоглазия, после травмы, и до пятого класса проходила в уродливых очках с одним заклеенным стеклом. Одноклассники издевались надо мной только за мой внешний вид, никто не хотел со мной дружить, никто не приглашал на день рождения. Да, потом, годам к пятнадцати, я повзрослела и похорошела, ребята стали меня воспринимать по-другому, но их отношение было все-таки трудно изменить в лучшую сторону. Неизвестно, изменилось бы оно вообще, если бы им не нужно было у меня списывать. В который раз за сегодня мне стало совестно перед Славой, я взглянула на него совсем по-другому, и когда мы оказались наконец у киоска с мороженым, во мне уже не было ни злости, ни раздражения.
К концу второго семестра мы стали хорошими друзьями — вместе приходили в институт, вместе уходили, сидели всегда за одной партой. С ним было легко, он всегда делился своей радостью и никогда — проблемами. Он не только хорошо говорил, но и хорошо слушал; мы любили одинаковую музыку и одинаковые книги. Теперь, когда он забегал ко мне в перекур, я всегда была ему искренне рада. И наплевать было, что обо мне скажут или подумают. Кубрик еще насмехался над Славой по малейшему поводу, но я не обращала на него внимания, а когда слишком уж доставал, говорила: «Слушай, что ты к нему постоянно цепляешься? Ты же взрослый мужик, у тебя уже дети есть! Как тебе самому-то не надоест?» В результате он отвязался.
Глава 4
Летняя сессия выкосила три четверти группы. Первыми исчезли преферансисты с задних парт и тетеньки с авоськами. Потом мальчиков помоложе позабирали в армию, так как институт был вечерний и ни о какой отсрочке речи не шло. Заметно покрепчал ветер политических перемен и унес с собой с завода Кубрика — в кооператив по ремонту телевизоров. Учиться Мишка тоже бросил, высшее образование, которое еще год назад все так старались получить, стало вдруг немодным и необязательным. Инфляция совершила свой первый робкий виток. Лора нашла себе где-то, кажется, в Александровском саду, богатого мужа семью годами старше и учила в академ, Зайка устроился на новую работу почти по специальности — подался на Тушинский рынок торговать радиодеталями, а я поехала в свой самый первый взрослый отпуск в Феодосию.
