— Элизабет Бушнелл. Пеппи Длинный Чулок.
Ослепляющий белый свет смещается, открывая человека за видеокамерой на штативе. Еще трое мужчин стоят в стороне, молча наблюдая. Я не вижу их лиц, но чувствую на себе их взгляды. Я чувствую их сосредоточенность.
У одного в руке короткий кожаный хлыст.
Я начинаю задыхаться. Дыхательные упражнения больше не помогают.
Киллиан, прости. Я была идиоткой. Круглой дурой.
Если бы я могла увидеть его прямо сейчас, то сказала, что мне все равно. На его секреты, его прошлое, всю его жизнь — мне все равно. Меня волнует только то, что я чувствую, когда он смотрит мне в глаза.
Меня волнует лишь он.
Неважно, кто. Неважно, кем является.
Просто он.
— Поздоровайся со своим отцом, Джульетта.
Мои глаза полны слез. Я быстро моргаю, чтобы убрать их. Пульс, подобно океану, ревет в моих ушах.
— Addio, папа, — хрипло шепчу я.
Addio — это неофициальный итальянский способ попрощаться с человеком, которого, как вы думаете, больше никогда не увидите. Именно это меня учили говорить в ситуации, если я почувствую, что шансы на мое выживание невелики. Код, чтобы мои спасатели знали, что им нужно поторопиться.
Именно это я сказала закрытому гробу мамы в день, когда его опустили в землю.
Всем ее маленьким кусочкам, которые смогли собрать.
Человек за камерой делает шаг вперед. Он лысый. Во всем черном. На его кадыке татуировка черепа.
Он опускает руку мне на плечо и толкает.
Я падаю назад. Моя голова ударяется об пол с ужасным глухим стуком. Я задыхаюсь от боли, инстинктивно перекатываюсь на бок, но мужчина хватает мои связанные лодыжки и обматывает их пластиковой кабельной стяжкой, привязывая мои ноги к ножке стула.
Я лежу на спине, уставившись в темноту, и тяжело дышу, убежденная, что вот-вот умру.
Вот только похитители запланировали для меня явно не смерть. По крайней мере, пока.
На данный момент лишь небольшую легкую пытку.
Я слышу свист хлыста, рассекающего воздух за долю секунды до того, как он соприкасается с моей плотью. По нежной, незащищенной коже правой ноги между пальчиками и пяткой.
Боль хуже огня. Хуже, чем раскаленное металлическое клеймо. Она обжигает. Пронизывает насквозь, как копье. Я резко дергаюсь, но не кричу. Не сейчас. Сейчас у меня все еще есть надежда, что это может быстро закончиться.
Мужчина с хлыстом безжалостно гасит эту надежду.
Пока камера снимает, он снова и снова хлещет меня по подошвам обеих ног, пока моя плоть не становится разорванной и окровавленной, а мои крики не превращаются в дикие вопли, заглушая звук его смеха.
Через некоторое время меня в полусознательном состоянии, сквозь пульсирующее красное море страданий, отправляют в яму. Тесную комнатку без окон и дверей, с одним-единственным предметом — пустым металлическим горшком в качестве, полагаю, туалета. Потолок — железная решетка, примерно в двенадцати футах надо мной.
Ладно, это не комната. Технически, это дыра в земле.
Темница.
Я осматриваюсь, борясь с паникой.
Из положительного — у меня не будет ни единого шанса развить досадный случай Стокгольмского синдрома, потому что, если один из моих похитителей не спрыгнет сюда со мной, чтобы поболтать и немного промыть мозги, похоже, в обозримом будущем в одиночной камере буду только я одна.
Не камере... темнице.
Я сажусь и с удивлением обнаруживаю, что мои руки и лодыжки развязаны. Я все еще одета — еще один плюс. Но, судя по состоянию моих ног, какое-то время я не смогу ходить, не говоря уже о том, чтобы убежать.
С другой стороны, это не особо важно, потому что отсюда нет выхода, если только кто-нибудь не опустит лестницу.
Я смотрю на прутья решетки, гадая, отправили ли уже видео моему отцу.
А потом решаю, что пора пописать.
Тут я быстро выясняю, что неспособность ходить — большая помеха для похода в уборную. Или, точнее, похода на горшок.
Закончив кататься по грязи и ругаться, я провожу несколько ужасных минут, гадая, что, черт возьми, я буду делать, если захочу «по-большому». Я не могу присесть, и тут нет туалетной бумаги. Плохо дело.
Меня отвлекает звук шарканья сверху.
— Берегись.
Это тот, кто бил меня.
Я молча сижу у стены, скрестив ноги набок, и смотрю на него снизу вверх. Я стараюсь сохранять нейтральное выражение лица и не сердиться. Мне не хочется вновь испытать на себе его навыки порки.
Он поднимает небольшой квадрат в решетке и опускает красное пластиковое ведро, прикрепленное к веревке.
Когда оно соприкасается с земляным полом темницы, мужчина дергает веревку и втягивает ее обратно. Закрывает решетку и уходит, не проронив больше ни слова.
Я подползаю к ведру. В нем нахожу две бутылки воды, аспирин, протеиновый батончик, банан и тонкое шерстяное одеяло. Упаковку детских салфеток, тюбик мази с антибиотиками и пару белых спортивных носков.
Я не настолько глупа или упряма, чтобы отказаться от этих подарков. Я понимаю, что мне нужно поддерживать энергию, поэтому съедаю батончик и банан, затем принимаю четыре таблетки аспирина и выпиваю бутылку воды. Морщась и стискивая зубы, я протираю свои израненные ноги детскими салфетками, затем наношу мазь.
Натянув носки, прислоняюсь к стене спиной.
Если я думала, что тюрьма хороша для серьезных размышлений, то дыра в земле в тысячу раз лучше. И все мои мысли продолжают возвращаться к Киллиану.
Вероятность того, что я, возможно, никогда больше его не увижу, гораздо более мучительна, чем боль в ногах.
Должно быть, я засыпаю, потому что резко просыпаюсь в полной темноте. Мгновение я пребываю в чистой, ослепляющей панике, потому что мне кажется, что я мертва. Но потом я чувствую запах сигаретного дыма и поднимаю глаза.
Кто-то сидит и курит в темноте надо мной.
Я молчу. Мне велено помалкивать, пока ко мне не обратятся — это может быть испытанием.
После, кажется, вечности, некто говорит:
— Ты молодец. Не плакала. Не просила. Обычно всегда плачут и умоляют. Даже мужчины.
Здесь кромешная тьма, так что я чувствую себя в безопасности, щелкая пальцами и скаля зубы. Но отвечаю мягких голосом:
