что собирался курить.
– Хренасе, примерный мальчик.
Усевшись рядом, я выхватываю из его пальцев сигарету и, стряхнув пепел, затягиваюсь. Фрайзер медленно поворачивает лицо в мою сторону.
– И тут от тебя не скрыться, – выплевывает он. – Куда ни денься, всюду ты.
– Ну, сорян. Так уж выходит. Поверь, специально тебе сопли подтирать я не нанимался.
– Да пошел ты.
Вот и наш привычный разговор. Жутко конструктивный.
– Все нормально? – приподнимаю я брови. – А то у тебя такой вид, будто ты собрался блевать. Ты хоть рукой махни, когда, а то я только что купил эти кроссовки.
– Тебя еще раз послать?
Пару минут мы так и сидим в ночной тишине, отчего-то оба не двигаясь с места. Эрик зажигает другую сигарету.
– Удивлен, что ты куришь, – говорю я, отправляя бычок под лавку, за что он награждает меня взглядом весьма осуждающим. – Ты же вроде как примерный парень, все дела. Аттестат с отличием, собирался в Принстон.
– В Стэнфорд.
– Все одно пафосное дерьмо.
Эрик хмыкает, стряхивая пепел слишком близко от моих джинсов и кажется делает это специально.
– Ну и что случилось? – продолжаю докапываться я. – Почему в итоге здесь, а не в Лиге плюща?
– Считаешь, я стану перед тобой душу выворачивать?
Нет, конечно. Но я все равно когда-нибудь узнаю.
– Вставай, раз пришел, – говорю я, расстёгивая молнию на куртке и бросая ее на лавку.
– Отвали, О’Доннел, я не собираюсь с тобой на одной площадке играть.
– Зря. Я мог бы научить тебя паре приемов.
– Еще твоих советов я не слушал.
Но я подхватываю мяч и, ударяя его об асфальт то с одной, то с другой стороны, продолжаю:
– Между нами, Фрайзер, гораздо больше общего, чем тебе кажется. – Бросок и мяч в сетке. – Ни ты, ни я никогда не будем играть под кольцом, потому что мы не два метра ростом. Поэтому либо ты смиряешься, наконец, что я существую, и мы играем в связке, либо можешь помахать своей сраной аристократической ручкой спортивной карьере окончательно.
И я, конечно же, ослепительно улыбаюсь, наконец, заметив в его глазах хоть что-то. Пусть это гнев, ненависть, но уже лучше чем пустое безразличие. Он отправляет бычок в сторону и медленно встает, скидывая куртку. Я пасую, и он принимает мяч. Ведет его по правой стороне, уворачиваясь, и попадает в кольцо, из-под которого я выбиваю мяч в свою сторону.
Два шага назад. Удар об асфальт. Один, второй. Мы не отпускаем друг друга взглядами. Ну, нападай. Вот только Эрик не ведется на провокации. То ли он до сих пор боится, то ли просто лишен спортивной агрессии. Мы играем пять, десять минут. Эта сухая игра начинает раздражать, и я прессингую жестче, но бесполезно. Черт побери, я так скучал по этому ощущению, когда можно не сдерживаться. Не балансировать, чтобы не получить фол, хотя бы ночью. В попытке выбить мяч, толкаю Фрайзера в плечо. Тот сцепляет зубы, но молчит. Терпишь, значит? Давлю сильнее. Обхожу по правой стороне. Оборот. Прыжок. Мяч в кольце. Я уже опережаю по очкам вдвое. Но он все равно не делает попыток переломить результат в свою сторону.
– Ну так что? Все-таки научить? Или сам справишься?
Эрик обозленно сплевывает. Молчит. Но наконец-таки хоть как-то реагирует. Игра становится резче, быстрее. Кольцо бомбим почти безостановочно. И я, наконец, вижу то, что так и не смог вытащить из него тренер. Игру не по инерции, а со смыслом, пусть и нацелен он лишь на то, чтобы меня заткнуть.
Мы сталкиваемся плечами. А потом Эрик вдруг произносит, ехидно улыбаясь:
– Я встречался на выходных с Анной, – выливая на меня это признание, как ушат ледяной воды. В висках колотится пульс. Я теряю концентрацию, и он выбивает мяч из моих рук.
«Плевать» – заставляю я себя собраться. «Мне совершенно плевать». Ведь именно поэтому я здесь. Как можно дальше от нее.
– Что, даже не спросишь, как она?
Я отворачиваюсь. Меня раскатывает, словно я наглотался какой-то мерзкой паленой дури, и теперь организм пытается от нее не сдохнуть.
– Закончили, – произношу я, стараясь идти, как можно медленнее, чтобы не было так очевидно, что я сбегаю с площадки. Вытираю рукой лоб, подбираю свои вещи.
– Если ты хотел знать, то она в порядке, – не затыкается Эрик. – Вроде в порядке, – поправляет он. – Учится. Записалась в автошколу. Как и раньше, не говорит.
– Жаль, – цежу я сквозь зубы, так и не поворачиваясь.
– Отпусти ее, – вдруг произносит Фрайзер, хватая меня за плечо и силой разворачивая. – У вас все равно нет будущего. Так уйди, наконец, с дороги.
В этот момент я не могу даже смотреть на него. Ревность, превращающаяся в злость и боль, топит с головой.
– Я ее не держу, – отвечаю максимально равнодушно, борясь с искушением швырнуть ему в лицо все то, какой она была со мной. Воскрешая каждую родинку, каждый изгиб, каждую улыбку, собирая по кусочкам. Какой она может быть мягкой, отзывчивой на прикосновения, откликающейся на поцелуи, которые только с ней умеют перерастать из мягких и теплых в обжигающие и тягучие, достающие до самых глубин души. Выворачивающих что-то там внутри, медленно и так сильно, до самых звёзд. Так, что я никогда бы не поверил, что любовь может ощущаться так. И вдруг выдаю, не успев остановиться, слишком глубокое, слишком личное:
– Все, чего я хочу, чтобы она была счастлива.
– Счастлива? – криво усмехается он. – Ты сейчас серьезно? – А потом цедит сквозь зубы: – Ты ведь ее разрушил!
Знаю.
Пульс в голове стучит африканскими барабанами. Хочется прогнать это чувство. Я делаю вдох, резкий выдох, ожидая, пока ярость рассеется дымкой.
– Наигрался и бросил, когда она нуждалась в тебе больше всего!
Он не знает того, что было между нами. И вряд ли этому придурку когда-то суждено понять.
– Ты просто трусливый кусок дерьма!
А дальше все происходит так быстро, что я помню лишь, как моя рука взмывает вверх, Эрик падает на скамейку, а я все так же сжимаю его майку. Но в этот раз в его глазах нет паники. Он смеется.
– Докажешь снова? Давай. Год назад мы с этого же начинали.
– Да пошел ты, – выплевываю я, отталкивая его. Встаю, поднимаю свою толстовку. И когда уже почти ухожу, он кричит вслед:
– А знаешь, что самое противное в этом всем, О’Доннел? – Я останавливаюсь. Эрик произносит обреченно, не глядя на меня: – Кажется, ты единственный сукин сын, кто может сделать ее счастливой.
Нет фразы, которая могла бы ударить больнее. Потому что я единственный в мире, кто сделать этого
