отчаяние позволяют людям лепить злодеев даже из тех, кого они вовсе не знают. Но Кенна никогда не была злодейкой. Она была жертвой. Такой же, как и мы все.
Время подходило к восьми, хотя солнце еще не село, и Диэм пора было спать. Я думал, что Кенна еще не готова уйти, но все же предвкушал последствия этого дня. Я хотел побыть с ней вдвоем, с ней рядом, когда она начнет понимать то, что, я уверен, стало лучшим днем ее жизни.
Дверь открылась, на террасу вышел Патрик. Он не стал садиться. Оперся на перила и молча смотрел во двор.
Когда прошлым вечером я оставил им с Грейс это письмо, я ожидал какой-то немедленной реакции. Я не знал, какой она будет, но думал, что что-то получу. Сообщение, звонок, стук в дверь.
Но ничего не произошло.
Через два часа я наконец набрался мужества и поглядел в окно на их дом, и там горел свет.
Я никогда не ощущал себя таким беспомощным, как в тот момент. Я думал, все мои усилия оказались напрасными, но утром, после восьми бессонных часов, услыхал стук в дверь.
Когда я открыл ее, там стояла Грейс одна, без Диэм, без Патрика. Ее глаза опухли, похоже, от слез. Она сказала:
– Я хочу видеть ее.
Мы сели в грузовик, и я отвез ее, не зная, чего ожидать, – собирается ли Грейс принять Кенну или отвергнуть ее. Когда мы приехали к Кенне, Грейс обернулась ко мне, не выходя из машины, и спросила:
– Ты ее любишь?
Я кивнул без малейшего колебания.
– За что?
В ответе тоже не было колебаний.
– Увидишь. Ее гораздо проще любить, чем ненавидеть.
Грейс несколько минут молча посидела в машине. Потом мы вышли и вместе поднялись по лестнице. Она нервничала так же, как я. По пути она сказала мне, что хочет поговорить с Кенной наедине. Как ни трудно мне было не знать, что они скажут друг другу, это все же было легче, чем не знать, что думает обо всем этом Патрик.
У нас не было времени поговорить об этом. Думаю, потому он сюда и пришел.
Я надеялся, что они с Грейс заодно, но могло быть и наоборот. Может, он согласился принять Кенну только потому, что этого хотела Грейс.
– Что думаешь? – спросил я его.
Патрик задумчиво поскреб подбородок. И ответил, не глядя на меня.
– Если бы ты задал этот вопрос несколько часов назад, когда вы только приехали, я бы сказал, что все еще зол на тебя. И что не жалею, что врезал тебе.
Он помолчал, сел на верхнюю ступеньку крыльца, зажал ладони между колен и поглядел на меня.
– Но когда я увидел вас вместе, это переменилось. Когда я увидел, как ты на нее смотришь. То, как ты прослезился, когда Диэм залезла к ней на колени после ужина. – Он покачал головой. – Я знаю тебя с тех пор, когда ты был как Диэм, Леджер. И ни разу за все эти годы ты не давал мне повода усомниться в тебе. Если ты говоришь, что Кенна достойна Диэм, я тебе верю. Это самое малое, что я могу сделать.
Черт.
Я отвернулся и утер глаза. Я так и не знаю, что делать со всеми этими чертовыми чувствами. С тех пор как Кенна вернулась, их стало слишком много.
Я понятия не имел, что ему ответить. Может быть, ничего. Может быть, его слов достаточно.
Мы посидели молча пару минут. Но это была другая тишина, чем та, в которой мы сидели обычно. На сей раз она оказалась тихой и уютной и вовсе не грустной.
– Черт возьми, – сказал Патрик.
Я повернулся к нему, но он смотрел на что-то во дворе. Я проследил его взгляд… нет. Не может быть.
– Будь я проклят, – тихо сказал я. – Это что… Это чертов голубь?
Да. Это был он. Настоящий голубь. Настоящий живой бело-серый голубь ходил по двору, как будто бы это не было совершенно не подходящее для птицы время во всей истории птичьего племени.
Патрик рассмеялся. И его смех был полон радости.
Он так смеялся, что я тоже рассмеялся.
Но он не плакал. Впервые он не заплакал при воспоминании о Скотти, и я подумал, что это огромный шаг. Не только потому, что шансы этого странного голубя приземлиться в этом дворе именно в этот момент были меньше, чем один на миллион, но потому, что никогда раньше ни один наш разговор о Скотти не заканчивался моим уходом, чтобы дать Патрику выплакаться в одиночестве.
А сейчас он смеялся – и все, и в первый раз со смерти Скотти я ощутил надежду. За него. За всех нас.
Кенна побывала у меня дома только однажды, в тот раз, когда неожиданно появилась на нашей улице. Особой радости нам это не принесло, так что, открывая дверь и приглашая ее в дом, я хотел, чтобы ей тут понравилось.
Я предвкушал, что мы с Кенной побудем тут одни и наконец на настоящей кровати. Все наши предыдущие встречи и так прошли почти идеально, но мне всегда казалось, что она достойна большего, чем надувной матрас, мой грузовик или твердый пол.
Я хотел показать ей дом, но еще больше хотел поцеловать ее. Едва закрыв дверь, я прижал ее к себе и поцеловал так, как хотел поцеловать весь вечер. И это был наш первый поцелуй, в котором не осталось привкуса грусти или страха.
И это был самый лучший из наших поцелуев. Он продолжался так долго, что я забыл, что хотел показать ей дом, подхватил ее на руки и отнес прямо в кровать. Когда я опустил ее на матрас, она потянулась и вздохнула.
– Господи, Леджер. Тут так мягко.
Я взял пульт, лежащий неподалеку, и включил массажный режим, так что кровать задрожала. Она застонала, но, когда я попытался опуститься на нее, увернулась.
– Дай мне немножко времени, чтобы полностью оценить твою кровать, – сказала она, закрывая глаза.
Я лег рядом с ней и любовался ее улыбкой. Потом провел рукой по ее лицу, ласково обводя контур губ, едва касаясь их. Потом провел пальцами по подбородку и ниже, по шее.
– Я хочу тебе что-то сказать, – тихо сказал я.
Она открыла глаза и улыбнулась в ожидании.
Я снова коснулся ее лица, ее безупречного рта.
– Последние несколько лет я старался быть для Диэм хорошим примером и прочел несколько книг о феминизме. Я узнал, что для девочки может быть неполезно придавать слишком большое значение внешности, и поэтому, вместо
