ее знаю.
Приходите, деточки…
Я зажмуриваю глаза. Почему это больно?
Я заберу вас отсюда.
Нет, нет, нет.
Я пытаюсь поднести ладони к ушам, я пытаюсь остановить это, но мои запястья скованы за спиной.
Песня становится только громче, и вскоре она проникает в мои кости и заполняет легкие. Мои колени подгибаются, волосы закрывают лицо, закрывая пятна света, которые мои веки не могут закрыть. Мне нужно держаться подальше от яркого света. Именно там случаются плохие вещи.
Голубые глаза, черные волосы. Она смотрит на меня сверху вниз.
Я качаю головой. Это не реально.
Но это так. Ее глаза такие настоящие. Ее прикосновение, когда она щелкает меня пальцем по носу, ее тихий смех, когда я улыбаюсь. Это вибрирует на моей коже, и я знаю, что это реально.
Образы, голоса, они не прекращаются. Они заполняют мой мозг до боли.
Она говорит мне, что любит меня.
Я ее малышка.
Я хочу что-то сказать ей; я хочу заговорить. Но потом вспоминаю, что не могу. Я не могу. Потому что я знаю, что происходит, когда люди говорят с ней слишком долго.
Здесь так много малинового.
Гладкие кости в моей руке.
Просто рисуй, — говорю я себе. — Покрась это в красный цвет.
Выглядит как настоящий, — сказал он.
Ты молодец, — сказал он.
Я обещаю, что вернусь за тобой.
— Вернись ко мне…
даже как призрак, даже как тень, ворон у моей двери, шрам на моем теле —
ибо именно в моем трепещущем, сжимающемся сердце я храню то, что, как мы думали, мы потеряли.
— Сеговия Амиль
Музыка проникает в коридор подвала. Я делаю шаг вперед, сжимая кулаки под старую, знакомую мелодию. Когда я вхожу в Третью комнату, свет слепит мне глаза.
— Гребаное дерьмо.
Я останавливаюсь на пороге, прижимая предплечье к бровям. Мышцы напрягаются, в ушах звучит низкое гудение, сливающееся с песней из прошлого. Пока солнце не село, за последние десять лет я почти не выходил на улицу, не говоря уже о полностью освещенной комнате.
Я не могу выносить, как это воздействует на мою голову.
— Пойдем, Лукас. Окунись в наш взрыв из прошлого.
— Выключи этот гребаный свет, — рычу я, легкая испарина выступает на коже.
Секунду спустя комната погружается в полумрак, и я опускаю руку.
Что это, черт возьми, такое?
К колонне приковано тело, голова низко опущена, но я не могу понять, что это за ящики перед ним. Я подхожу ближе, щурясь на светловолосую девушку, которую я смутно узнаю, ее щеки мокрые, дрожащие пальцы вцепились в прутья ящика. Когда мой взгляд перемещается на ящик рядом с ее, в груди стучит так сильно, что вот-вот разорвет мою гребаную кожу.
Эмми сидит, свернувшись калачиком. Ее руки связаны за спиной, а голова наклонена к коленям. Она раскачивается взад-вперед, ее мягкое напевание синхронизировано с песней.
Рычание прорывается сквозь меня, когда я бросаюсь вперед и дергаю дверь, но слишком знакомый висячий замок не дает ей сдвинуться с места. Я крепче сжимаю дверь, и ее слабый цветочный аромат ударяет мне в ноздри. Этот запах заставляет меня замереть. Я наблюдаю за ее медленными движениями вперед и назад, за ее длинными волосами, покрывающими большую часть тела, и на секунду я не могу дышать. Ее напев проникает в уши и тяжело отдается в груди. Я стискиваю челюсти, пытаюсь отвернуться, но моя шея слишком затекла.
Это не может быть она.
Это не она.
Я убил ее.
— Спроси у ее сестры, — слова Райфа тихие и насмешливые.
Я прыгаю прямо в его скользкие руки, но все равно бросаю взгляд на ящик рядом с ней. Блондинка расширяет глаза, переводя взгляд с меня на Райфа.
— Давай, — говорит ей Райф. — Скажи ему, кто твоя сестра на самом деле.
— Райф, закрой свой гребаный рот.
В комнате воцаряется тишина, ничего, кроме напевания Эмми и воспроизведения песни в цикле.
— Фрэнки. Объясни.
Она качает головой.
— Я не знаю… я не знаю всего…
— Начни с того, что ты действительно знаешь. Не пропускай ничего.
Ком подступает к ее горлу. Она переводит взгляд на Эмми, затем снова на меня. Ее взгляд скользит вниз к моему сжатому кулаку, сжимающему ящик.
— Хорошо, — шепчет она. — Хорошо.
Я киваю, моя челюсть стучит сильнее с каждой секундой, пока она молчит.
— Мне было десять, когда появилась Эмми. Я не знаю, я этого не понимала. У нее не было имени, но мужчины, которые привели ее к нам, сказали, что она мамина племянница.
— Какие мужчины?
Ее глаза увлажнились.
— Я же сказала тебе, я не знаю. Клянусь. Они были хорошо одеты, настоящие профессионалы. Они помогли ей получить кое-какие документы, и следующее, что я осознала, это то, что она стала частью нашей семьи. Мама не говорила со мной об этом, а Эмми вообще не говорила, но моя соседка Бетси сказала мне, что у мамы когда-то была сестра. Я не знала о ней. Она сказала, что мамину сестру удочерили, и что она была чем-то зловещим. Никто не говорил о ней.
Раздраженное ворчание подступает к моему горлу.
— Что случилось с Эмми?
— Ну…
Она сглатывает, опускает взгляд в пол.
— Мама сказала… она сказала, что Эмми нужно очиститься от своего прошлого и от ее собственной мамы. После прихода священника она рассказала Эмми все о своей нынешней жизни, сказав ей, что это единственная жизнь, которая у нее когда-либо была. Она пыталась заставить Эмми повторить ее новое имя, сказать ей, что она понимает, что я ее сестра, а она ее мама, но Эмми… она не сказала ни слова.
Мой взгляд возвращается к ящику передо мной, и желудок скручивается. Она не сказала ни слова.
— Итак, — Фрэнки закрывает глаза и делает глубокий вдох, — итак, мама заперла ее в собачьей будке и снова и снова повторяла, кто такой Господь, кто такая мама, кто я, кто она — Эмми Мэй Хайленд из Пресли, Миссисипи, — пока Эмми наконец не повторила ей то же самое.
— Как долго это продолжалось?
Мой голос низкий, ярость сжимает легкие. Когда Фрэнки не отвечает, я рявкаю:
— КАК ДОЛГО?
— С-сорок два д-дня, — всхлипывает она сквозь рыдания.
Ее тело сотрясается, и она обхватывает себя руками за грудь.
— Ей потребовалось сорок два дня, чтобы поверить в это. Каждую ночь я-я тайком убегала, чтобы лечь с ней. Я умоляла ее просто
