Жду час, не меньше. Несколько раз мимо меня проходят ее соседи. Потом слышу — внизу хлопает подъездная дверь. И сердце резко и болезненно сжимается. Откуда-то я знаю или чувствую, что это она. Женя. Слышу ее шаги, медленные, тяжелые. Обычно она так не ходит, но сейчас уверен — это она.
И точно — минуту спустя вижу ее. Она поднимается с таким трудом, словно из последних сил. Мне бы кинуться ей навстречу. Но меня опять как парализовало. Ноги будто к полу приросли. И ни звука, ни вдоха сделать не могу. Только сердце строчит как из пулемета.
Потом все же отмираю, когда она уже подходит к своей двери. Меня будто не замечает.
— Женя, прости меня, — говорю, делая к ней шаг. — Пожалуйста, прости! Я не хотел. Я люблю тебя. Я так сильно тебя люблю, что… я не смогу без тебя.
Она, не реагируя, достает ключ, открывает дверь.
— Ну что мне сделать, чтобы ты меня простила?
Наконец она поворачивается ко мне.
— Ничего, Стас. Ничего уже тут не поделать. Я даже смотреть на тебя не могу. И никогда тебя не прощу. Никогда.
— Я не хотел, чтобы твоя мама пострадала. Прости меня.
— Я знаю. Ты просто пошутил.
— Да нет, я… Женя, я не могу тебя потерять. Я люблю тебя. Больше всех люблю.
— Если любишь, оставь меня в покое. Пожалуйста. Не мучай меня еще больше. Просто уйди!
Она заходит в квартиру и закрывает дверь. Но я не ухожу. Не могу — так меня ломает. Несколько раз звоню ей, стучу, зову.
Женя не открывает.
Потом из соседней квартиры высовывается бабка и поднимает вопль:
— Ты чего здесь торчишь? Чего долбишься? Ночь на дворе, люди спят, а он долбится! А ну ступай отсюда или я звоню в полицию!
— Звони ты кому хочешь, — отмахиваюсь от нее и снова звоню. — Женя!
Внизу тоже повылезали соседи.
— Что там за шум? — спрашивает какой-то мужик.
— Это к Гордеевым, — отвечает тетка. — Матери нет, вот она и водит кого попало…
Спускаюсь на первый этаж и вижу, что это из квартиры Дэна. Наверное, его мать.
— Что ты несешь? — накидываюсь на нее. — Кого она водит? Чего вы все повылезали?
Мать Дэна тут же скрывается за дверью. А мне звонит Сонька, уже в который раз…
Возвращаюсь домой на автопилоте. Сонька тут же набрасывается с вопросами. Но у меня едва хватает сил скинуть обувь и одежду и доползти до дивана, на который я тупо валюсь, как подкошенный. Уткнувшись лицом в подушку, лежу, не шевелюсь.
Сонька крутится рядом.
— Стас, ну скажи хоть слово! Ну, прошу! Умоляю! Я с ума сходила, пока тебя не было. Это из-за нее, да? Ты так ее любишь? Она не простила?
И я срываюсь. Вцепившись зубами в подушку, глухо вою. Недолго, всего с минуту, но Сонька здорово пугается.
— Стас! Миленький! — кричит она. — Тебе так плохо, да? Стас…
Но я, прооравшись, лежу теперь опустошенный, как неживой.
— Ну что мне для тебя сделать? Что ты хочешь?
— Сдохнуть хочу, — не отрывая лица от подушки, отвечаю я.
Сонька больше не липнет ко мне с вопросами. Молча сидит рядом, возле дивана, прямо на полу. И плачет. Слышу ее всхлипы и тихие подвывания. Обычно я совсем не выношу ее слез, а тут — даже не трогает. Впрочем, сейчас меня ничто не трогает. На всё плевать, вообще на всё.
Не знаю, каким чудом, но сам не замечаю, как впадаю в сон, дурной, тяжелый, выматывающий. И все равно это лучше, чем реальность. Хоть на несколько часов забываюсь.
Просыпаюсь утром — Сонька так и сидит рядом на полу, сложив голову на диван. Спит.
На автомате встаю, принимаю душ, одеваюсь. Когда выхожу из душа, Сонька уже проснулась. Заваривает на кухне кофе и подогревает вчерашние блины.
— Стас, ты как? Давай позавтракаем?
— Не хочу, — цежу я и снова сажусь на диван. Мне и правда кусок в горло не лезет.
— Ты злишься на меня? — она подходит ко мне, присаживается рядом, по-щенячьи заглядывает в глаза.
— Нет.
— Стас… я не могу, когда ты такой… — лепечет Сонька жалобно. — Ну скажи ты ей, что это я была. Ты же не виноват. Пусть она знает правду.
— Перестань, — морщусь я.
— Стас, я серьезно… Скажи ей правду! Когда тебе плохо, мне тоже плохо… мне еще хуже…
— Сонь, — устало прошу я. — Прошу, не лезь сейчас ко мне. Не дергай меня. Я не злюсь на тебя. Просто не могу сейчас с тобой разговаривать…
Уперев локти в колени, закрываю лицо руками. Она еще минуту-другую сидит рядом, затем поднимается. Ходит туда-сюда, возится, я не особо обращаю внимания. Потом слышу хлопок входной двери. Сонька ушла.
79. Женя
Мне казалось, вчерашняя ночь, когда я мучилась от неизвестности, была пыткой. Но нет. Настоящая пытка ждала меня этой ночью, когда я осталась один на один со страшной правдой.
Смолин не только чуть не убил маму, он, можно сказать, убил меня. Все живое, светлое, доброе во мне уничтожил. Растоптал любовь и веру. Ненавижу его! Так сильно ненавижу, что самой от собственной ненависти дурно. Будто яд течет по венам и разъедает грудь.
Себя я тоже ненавижу за то, что оказалась такой дурой. И ведь до последнего надеялась, молилась каким ни на есть богам, чтобы каким-то чудом это был не он. Дура, тысячу раз дура!
До самого рассвета терзаюсь, задыхаюсь, словно дома не осталось воздуха, мечусь, места себе не нахожу. А утром ни свет ни заря собираюсь и выхожу из дома, прихватив с собой вторую копию объяснительной Смолина.
Он должен ответить за то, что сотворил, твержу себе, пока стою на остановке, пока трясусь в забитой маршрутке, пока иду к зданию прокуратуры. Не иду даже, а почти бегу, точно боюсь передумать.
Он не должен уйти от наказания только потому, что я влюбилась в него. Иначе… иначе я буду презирать себя всю свою жизнь.
И это не месть. Это справедливость.
Отец Смолина, конечно, опять сделает всё, чтобы замять скандал. Ну а я в свою очередь сделаю всё, чтобы его раздуть. Везде, где только можно, расскажу о том, что творится в этой распрекрасной гимназии, и как дирекция всё это покрывает и замалчивает. Как пытается откупиться всеми правдами и неправдами, лишь бы все было шито-крыто. Всё расскажу: и про маму, и про Меркулову, и про то, как издевались надо мной. Этакие откровения от первого лица. Разворошу их чертов улей!
Хорошо бы, конечно, для такой войны найти еще какие-то подтверждения, кроме объяснительной. Но, может, Олегу Хоржану удастся мне с этим помочь.
Вчера вечером, когда я вышла от Смолина, он мне позвонил, даже не знаю, по какому поводу. Но мы с ним очень долго разговаривали… то есть это я говорила, жаловалась, негодовала, плакала, а он, как обычно, слушал и молчал. Но в конце пообещал, что сделает всё, что нужно, всё, что сможет.
Вот пусть они попробуют отвертеться, когда про их деяния будут знать люди.
Меня все еще слегка потряхивает, когда я подхожу к высокому, темно-серому зданию. Это и есть прокуратура.
Я уже давно не бегу. Наоборот, еле волочу ноги, будто они вдруг отяжелели и стали как чугунные гири. А у крыльца останавливаюсь…
«Ну же! — подстегиваю себя. — Вперед! Не будь такой тряпкой. Он всего лишь получит то, что заслужил! Он виноват и должен понести наказание. Ты обязана это сделать. Ради мамы, ради себя. Ты не можешь спустить ему это с рук. Ты должна…».
Да, должна, повторяю уже шепотом, глядя на массивные двери прокуратуры с какой-то безысходной тоской. Конечно, должна, но, господи, почему же так больно? Прямо физически ломает. И, будто назло, чтобы еще больнее было, в голову лезут совсем не те воспоминания: как мы с ним прятались в шкафу и как он потом приютил меня на ночь, как защищал меня и как принес ведро с водой, как цветы дарил и как смущался, как говорил «люблю»…
Пересилив себя, поднимаюсь на несколько ступеней, а затем разворачиваюсь и быстро ухожу. По пути достаю проклятую объяснительную и, смяв ее, выбрасываю в урну.
Дура, слабачка, размазня, ругаю себя, едва сдерживая слезы, но понимаю, что не смогу я сдать Смолина. Просто не смогу и всё. Это выше моих сил.
