Прости меня, мамочка…
Спустя несколько часов
День тянется невыносимо. На улицах царит предпраздничная суета. ругом иллюминация. В витринах красуются нарядные елки. Народ в радостном ажиотаже закупается подарками. И только мне одной тягостно.
Вот бы маму отпустили домой на Новый год! Правда, как я ей буду в глаза смотреть — не знаю. Но остаться сейчас одной — совсем невыносимо.
Я бесцельно брожу по центру. Смотрю на людей, на их радостные беззаботные лица и еще острее чувствую одиночество и боль. Но идти в пустой дом и опять сходить там с ума — нет, не могу.
Хочу к маме, но, боюсь, не смогу делать вид, что все хорошо. Особенно если она что-нибудь спросит про Смолина. Разревусь опять и ее напугаю. Я вон по телефону едва выдержала пятиминутный разговор с ней, и то она по голосу заподозрила неладное и сразу начала волноваться. Еле уверила ее, что все со мной нормально.
Весь день кто-то названивает, а затем и написывает с незнакомого номера.
«Нам надо поговорить! Ты будешь сегодня в гимназии?»
«Нам срочно нужно поговорить!»
«Ответь на звонок!»
Наверняка это из школы, но я сейчас не хочу ни с кем разговаривать. Я даже не могу заставить себя ответить Арсению Сергеевичу. Он тоже звонит с самого утра. А затем отправляет мне войс. Но я и его сейчас не в состоянии прослушать. Потом перезвоню, объяснюсь, извинюсь, всё потом.
***
Вечером ко мне приходит Олег Хоржан.
— Как ты? — спрашивает с порога.
— Плохо, — отвечаю ему честно.
Знаю, что позже, когда мало-мальски приду в себя, мне будет жутко неудобно перед ним и за то, что вывалила на него вчера свои беды, и за то, что сейчас продолжаю ныть. Но, честно, пусть уж скорее настанет это «позже».
Олег молчит, но смотрит с таким сочувствием, что у меня тут же опять саднит горло и глаза на мокром месте. Я жестом показываю ему, чтобы проходил в мою комнату, а сама прячусь в ванной, пока более или менее не успокаиваюсь.
— Жень, так что ты решила? — спрашивает Олег, когда возвращаюсь к нему из ванной.
Я беспомощно качаю головой.
— Ничего. Я слилась… капитулировала.
Мне и за это перед ним стыдно. Вчера так накрутила его, а сама сдулась.
— В смысле? Ты не пошла в прокуратуру?
— Пошла. Но не дошла, — развожу я руками, а затем в изнеможении выстанываю: — Я не могу так с ним поступить.
Олег смотрит на меня серьезно, и не понять, что он там думает.
— Знаю, что Смолин — подлец, — продолжаю я сокрушаться, — знаю, что виноват, знаю, что, по справедливости, надо всех их заставить ответить… и мне самой от себя противно за эту слабость, но… все равно не могу.
— Я бы тоже не смог, — отвечает Хоржан. — Он тебя любит, ты его, видать, тоже. Это не слабость, это… нормально.
— А что бы ты сделал на моем месте?
— Не знаю, — пожимает он плечами. — На твоем — не знаю, честно. Но на своем — я бы простил. Я бы ей всё простил, если бы она меня… Да вообще без всяких «если» простил бы.
Знаю, о ком он. У Олега своя сердечная драма, говорить об этом он не любит, так что и я не лезу.
На пару секунд Хоржан задумывается, а затем переводит на меня хмурый взгляд:
— Значит, мы больше ничего не делаем?
— Наверное, нет. Прости, что я тебя выдернула. И за вчерашнее прости… ну за то, что пришлось меня выслушивать.
— Да брось, это же… — раздается короткий сигнал, и Олег прерывается на полуслове. Достает из кармана телефон. Видимо, ему пришло сообщение.
Лицо его сначала абсолютно непроницаемое, но затем он поднимает на меня глаза.
— Жень, я, короче, вчера… ну, когда ты сказала, что нам нужны пруфы на эту гимназию… отправил ссылку твоему Стасу на вотсап и в телегу…
— Какую ссылку? — не понимаю я.
— Фишинговую. Если бы он ее открыл, я бы получил доступ к его аккаунту.
— И?
— И он ее открыл. Вот только что.
— Нет, не надо, — качаю головой. — Нет-нет-нет. Это плохо. Некрасиво. Не хочу.
— Ну, ты же сама говорила, на войне все средства хороши…
— Я вчера не в себе была. Нет, давай не будем.
— Давай не будем, — легко соглашается Олег.
И снова тот сигнал. Еще один и еще.
— Что это? Это он? Это Стас с кем-то переписывается?
— Да.
— А с кем? Давай только посмотрим, с кем, и всё? И больше ничего.
— Хорошо, — едва заметно улыбается он и протягивает мне свой телефон. На темном экране одно за другим всплывают сообщения:
«Стас, у тебя все в порядке? Ты чего весь день не абонент?»
«Все норм»
«У тебя что-то с Гордеевой случилось? Просто ее тоже сегодня не было. Арсений ее потерял. Она ему зачем-то срочно нужна была. И на вас с Соней бухтел, типа ни хрена не учитесь, прогуливаете опять. Но я ему сказал, что у вас мать умерла, похороны, поминки, все дела. Он такой заткнулся сразу. Прикинь, он даже не знал. Батя твой не сообщал им, что ли?»
«Понятия не имею»
«Так а с Гордеевой-то что? Вы разругались, что ли?»
Меня кидает в жар от стыда. Причем стыдно и перед собой, и перед Хоржаном, и перед Смолиным и даже перед Милошем. Лицо аж полыхает, но я все равно глотаю строчку за строчкой и не могу остановиться.
«С чего ты взял?»
«Соня твоя сегодня меня допрашивала, где она живет».
«А ты?»
«А я же только район знаю. Она вроде к Платонову пошла»
«Серьезно? Ну что за дура. Ну кто ее просил. Куда она вечно лезет»
«Да что там у вас произошло?»
«Женька нашла мою объяснительную»
«Это ту, где ты типа ее мать довел? И что?»
«А сам как думаешь?»
«А, может, Соня ее искала, чтобы признаться?»
Стас больше ничего не отвечает, и я наконец спохватываюсь, как отвратительно, должно быть, выгляжу. Хотя чего уж, это меня сейчас мало беспокоит.
Я оторопело возвращаю Олегу его телефон. Он смотрит многозначительно, но ни о чем не спрашивает, и хорошо, потому что я бы сейчас вряд ли смогла ему толком что-то ответить — настолько сильно меня раздирают противоречивые эмоции.
И тут мы оба от неожиданности вздрагиваем, потому что кто-то звонит в дверь…
80. Женя
— Ты кого-то ждешь? — спрашивает Олег.
— Нет. Подожди, пожалуйста, я пойду посмотрю, кто там.
Я выхожу из своей комнаты, затворяю дверь. Пока иду в прихожую, снова звонят, а затем и стучат — коротко, негромко, будто неуверенно. Смотрю в глазок, а там — Соня Смолина. Немного мешкаю, не знаю, почему. Уж кого-кого, а ее я увидеть не ожидала. Или… это то, о чем только что писал Стасу Милош?
Открываю дверь, и несколько секунд мы обе смотрим друг на друга в молчании. Я даже не знаю, что ей сказать после того, что прочла в переписке ее брата.
Она первая нарушает молчание.
— Можно войду?
Я пропускаю ее в прихожую, но дальше не приглашаю.
Она сегодня выглядит совсем не так, как обычно. В последнее время она, конечно, уже не взирала на меня, как на грязь, как это было вначале. Скорее, она смирилась с выбором брата и просто терпела меня, как нечто не особо приятное, но неизбежное. А сейчас у нее вид совершенно потерянный и несчастный.
— Я должна сказать… — не глядя на меня, произносит она и замолкает. Кусает нижнюю губу. Затем повторяет: — Я должна сказать…
И снова пауза, но я ее не тороплю. Я вообще не знаю, как с ней сейчас держаться. Как бы я к Смолиной ни относилась, но смотрю на нее и думаю только о том, что у нее умерла мама. Это мой самый страшный кошмар. А она его прямо сейчас проживает, варится в нем. Как и Стас.
— Стас ни в чем не виноват, — наконец договаривает она на одном выдохе. И тише добавляет: — Это всё я.
Соня по-прежнему не смотрит на меня. Стоит, опустив голову.
— Я не хотела… я ни о чем не думала тогда… Мы с Меркуловой разбирались, а потом зашла она. Ну, твоя мама. Стала на нас кричать, обзываться, сказала, что доложит на нас… И я…
